Саша пристально, не отрываясь, смотрела на Степана.

— Это была твоя машина, Степа. Я отлично ее разглядела.

— Как — моя? — спросил Степан растерянно. — Почему — моя?Ночью семнадцатого апреля в котловане в Сафоново ты видела мою машину?!

— Да, Степ, — твердо сказала Саша, — именно твою.

— Ну что за ерунда! — Сердясь, Чернов становился похожим наагента Малдера из сериала «Секретные материалы». — Как ты ночью моглаопределить, что это его машина?! У нас вечно один фонарь на всю стройку, да итот с другой стороны забора!

— Дело не в заборе! Я точно видела, что это именно джип.

Джип ни с чем не перепутаешь, ни днем, ни ночью, а это былджип! И еще. У него не горел задний правый тормозной фонарь, а я тольконакануне выясняла, где поблизости можно поменять тойотовский фонарь, потому чтоты сказал, что в «Тойота-центр» ни за что не поедешь! Вадим еще предлагалводителя послать, а ты говорил, что полдня без машины прожить никак не можешь!

В тесной комнатке воцарилась тишина, и еще отчетливей сталослышно, как из последних сил старается старенький мотор.

— Моя машина? — пробормотал Степан растерянно. — Заднийправый фонарь у меня действительно не горел. И что это означает?

Он по очереди посмотрел на каждого.

— Да мало ли что, — Белов раздраженно пожал плечами, — тыдумаешь, в Москве мало машин, у которых не горит задний правый тормознойфонарь?

— Это была не просто машина, — упрямо сказал Саша, — этобыла именно Степина машина. Я знаю.

Только в этот момент до Степана наконец дошло, что теперь«вся эта петрушка», как он презрительно выражался еще утром, касается егонапрямую. Теперь он должен вылезти из кожи вон, но разобраться, что именнопроизошло в Сафоново в ночь с шестнадцатого на семнадцатое апреля. Если Сашауверена, что это была именно его машина, это означает…

А что, собственно, это означает?

Он никак не мог придумать, но так старался, что от усилий унего заболела голова.

Ну, началось! Теперь молоток пойдет стучать до самой ночи,пока раздолбанный в кровь висок не коснется прохладной подушки и боль неперетечет медленно из головы прямо в подушечью мякоть.

А во всем виноват этот звук за окнами!

И еще Саша с ее признаниями, апрель, сын, которому нет доотца никакого дела, усталость, вчерашнее похмелье и — капкан, стиснувшийстальные зубы на истекающей живой кровью волчьей лапе…

Он даже застонал тихонько, так стало больно.

— Я не знаю, что это может значить, — сказал он хрипло иприкрыл глаза, — я только одно знаю точно — той ночью я на стройку не приезжал.Над всем остальным нужно как следует думать. Просто так у меня ничего неполучается.

— Да что тут думать! — Белов по-прежнему был раздражен докрайности. Сегодняшние новости были непонятны, а потому пугающи. Он никак немог решить, как именно следует к ним относиться. — Нечего думать! Если ты настройку не ездил, значит, это была не твоя машина, только и всего.

— Я в такие дела не верю, Эдик. Совпадений не бывает.

— Да сколько угодно, Паша! Ничего себе неопровержимая улика— тормозной фонарь у машины!

— Пойди к капитану Никоненко, — предложил Чернов мрачно, —расскажи, что у тебя среди ночи начался лунатический припадок и ты в припадкезамочил разнорабочего Муркина! Он тебя в психушку отволочет, и будет прав,между прочим!

— А я? — вдруг спросила Саша, о которой все забыли. — А менякуда? Тоже в психушку? Или к капитану Никоненко?

Они разом замолчали, а потом замы посмотрели друг на друга икак по команде перевели взгляд на Степана.

Все как всегда.

Именно он должен принять решение. Принять и объявить о нем,каким бы оно ни было. Потом это решение можно обсуждать, соглашаться с ним илине соглашаться, поносить Степана за тупоумие или еще за что-нибудь, но самое,самое главное — решение все равно уже будет принято, и принято кем-то другим.

Очень удобно.

Страдая от злой боли в виске и от всеобщего человеческогосвинства, Степан слез с подоконника и хлопнул по кнопке электрического чайника.

— Что ты хочешь, чтобы я сказал? Что я тебя прощаю иотпускаю тебе все грехи? Я не Господь Бог, и мое прощение тебе на фиг не нужно.Я рад, что это не ты пристукнула Муркина, — он холодно улыбнулся, — спасиботебе за это. А все остальное… Мне трудно судить, Сашка. Я понятия не имею,каково это — жить с полоумным паралитиком и знать, что эта жизнь — навсегда, доконца. Я не знаю, как тебе помочь. Справляйся сама, как до сих пор справлялась.

— Ты… не сдашь меня в милицию? — уточнила она осторожно, иСтепан разозлился.

— Саш, брось ты комедию ломать! Это не смешно, ей-богу! Я немогу сказать, что был несказанно рад все это услышать, но это не имеет никакогоотношения к нашей жизни. Нам бы сегодняшнее дерьмо разгрести.

— И с шантажом мы разберемся, — поддержал Чернов, — поставимопределитель, выясним, откуда будут звонить, и отследим последовательно. Такчто ты не переживай особенно, Сашка!..

Однако все изменилось, и она ясно это видела, в отличие отмужчин, которые с тупым мужским упрямством пытались убедить себя, что все каквсегда.

Прежних отношений — легких, чистых, почти студенческих —больше не будет. Возможно, новые, которым еще только предстоит оформиться,окажутся не хуже, но тех, старых, в которых были запах вереска, натертогопаркета и морского тумана, и старомодная рыцарская учтивость, и осторожноеприкосновение грубой перчатки к тонкой коже, — не будет никогда.

Они сами еще до конца не осознали, как им следует относитьсяк женщине, которая только что призналась в том, что хладнокровно отравиласвоего беспомощного мужа, да еще жила с этим столько лет, да еще так ловкоскрывала!.. Ей очень повезло — по крайней мере ни один из них не затрясся ототвращения и гнева, а такое вполне могло быть, и ей пришлось бы принять это.Они имели полное право сию же минуту позвонить своему капитану Никоненко ирассказать, что преступная жена вновь вернулась на проторенную дорожку, а онидаже на минуту не усомнились в правдивости ее рассказа. Они сразу поверили, чтоМуркина она не убивала — и точка! Ей ли в ее положении горевать о каких-то тамутраченных высоких чувствах!

Да еще эта машина… Фактически она обвинила Степана в том,что он имел непосредственное отношение к убийству Муркина. Или по крайний мереего машина.