– Ничего не бойтесь, – сказал мне Антон.

– Я не боюсь.

Шаги взлетели, оторвались от земли, дверь в рубкуприоткрылась.

На пороге стояла Карпик.

Она была страшно напугана и дрожала. Ее некрасивое личико вполутьме рубки казалось совсем старым. Укутанная с ног до головы одеялом –маленькая беженка из тюленьего рая, – она сползла по стенке вниз. И застыла. Ябросилась к ней.

– Карпик! Что случилось, девочка?!

– Я… Я просто испугалась. – Маленькие глаза ее теперьстали бездонными, а у рта залегла горькая складка.

– Тебя кто-то напугал? Ты кого-то видела? – Беднаядевочка, она поднималась наверх пустыми, плохо освещенными коридорами,карабкалась по трапам, не зная, что увидит палубой выше…

– Нет… – прошептала Карпик. – Я просто испугалась, самапо себе… Я проснулась и почувствовала… как будто бы что-то плохое случилось.Очень плохое… Мне страшно, Ева!..

Чертов папаша, влюбленный пингвин, токующий тетерев, секси-павиан,ублюдок, – как можно было забыть о дочери.

– Мне страшно, – жалобно повторила Карпик.

– Ну, успокойся, успокойся. Я с тобой!

– Я останусь здесь, можно?

– Конечно, девочка. Ты останешься со мной. Здесь.Антон! – позвала я.

Антон все понял. Он приволок из дальнего угла рубки широкоекожаное кресло и поставил его рядом с большой чашей гирокомпаса. Ничего болееподходящего на капитанском мостике не нашлось.

– Можешь здесь устроиться, – сказала я Карпику. – Ипопытайся заснуть.

– Нет, – сказала она. – Не хочу без тебя.

– Хорошо.

Я села в кресло, а Карпик, как обезьянка, забралась мне наколени. Безропотный Антон накрыл нас одеялом, которое Карпик принесла с собой.Карпик сразу же судорожно вцепилась пальцами мне в шею, жарко задышала в воротсвитера и затихла. Только плечи ее тряслись мелкой дрожью. Я все гладила игладила их, успокаивая. Наконец Карпик затихла.

– Ты меня не оставишь, Ева?

– Нет, конечно же, нет, глупенькая… Я с тобой.

– Случится что-то плохое. Я знаю… Я чувствую…

– Ничего плохого больше не будет, слышишь?

– Да, да…

Я все укачивала и укачивала ее, баюкала, шептала ничего незначащие успокоительные слова. Наконец она перестала дрожать, а спустянесколько минут уснула. Я оторвала лицо от волос Карлика и только теперьзаметила, что Антон сидит перед нашим креслом на корточках и внимательно менярассматривает. Его лицо смутно белело в полутьме рубки, сейчас оно было мягкими почти мечтательным. Он что-то хотел сказать, даже губы дрогнули, но яприложила палец к губам: тише, девочка должна заснуть… Его молчания хватилоровно на пять минут.

– Ева! – сказал он и снова повторил мое имя, как будтопробовал его на вкус. – Ева…

– Ну, что?

– Похоже, девочка к вам очень привязалась.

– Да. Мне кажется, я ее понимаю…

– Она славная, – осторожно сказал Антон.

– Да. Ее папа обращается с ней как скотина, но это делане меняет.

– Она очень к вам привязалась… К вам нельзя непривязаться. Мне кажется, вы необыкновенный человек…

Господи, сколько раз мне говорили это! По поводу моей невызывающей сомнений красоты, по поводу моего не вызывающего сомнений уродства,по поводу моей силы, по поводу моей слабости; мне говорили это мужчины иженщины, жертвы и палачи… Но мне некому было сказать, что я осталась живатолько потому, что никогда не была необыкновенной. Я была самой обыкновенной…

– Это окончательный диагноз? – спросила я.

– Скажем так, это анамнез. Я буду наблюдать за вами…

– Издали, пожалуйста.

– Я постараюсь. Хотя это будет трудно, нужнопризнаться…

Антон не успел договорить. В рубке тихо зазвонил телефон.Так тихо, что звуковые волны от него накрыли нас с головой. Я еще помниладневной звонок в кают-компанию. Звонок, за которым никто не стоял. Антон тожепомнил его. Может быть, именно поэтому он не сразу снял трубку. Он решилвыиграть время. Но потом ему показалось, что трусить в присутствии женщины,которая ему нравится, как-то не очень правильно. Он снял трубку, приложил к ухуи несколько секунд слушал. Я видела, как менялось его лицо. Единственное, чтоон смог выдавить из себя, было: “Да, мы сейчас спустимся… Я понимаю, сейчасже…” Аккуратно положив трубку на рычаг, он с тоской взглянул на меня.

– Кто это?

– Макс…

– Что-то случилось? – одними губами спросила я,предчувствуя недоброе.

– Да.

– Что?

– Я не знаю… Макс сказал только, что на них кто-то напал.Он не знает кто. Ему проломили голову.

– А Лаккай?

– Лаккай исчез.

Если бы не Карпик, спящая у меня на руках, я бы закричала.Вот оно, зеркальное отражение развеселых членов охотничьего клуба из Плимута.Вот она, временная дыра, связывающая нас с ночью на двадцать шестое апрелядвадцать девятого года. Вот оно, новое воплощение преподобного сэра ОливераБейли. Лаккай исчез. Муха был прав, он не знал только, кто станет Бейли. ИКарпик, – полчаса назад она сказала нам, что случилось что-то плохое… Рев тюленейза стеклом приблизился и стал просто невыносим.

– Я иду туда, – сказал Антон.

– Подождите, я с вами.

– А девочка?

– Она спит. Надеюсь, что не проснется.

– Хорошо.

Каждую секунду прислушиваясь к дыханию Карпика, я аккуратноподнялась с кресла и переложила в него легкое тельце девочки. А потом накрылаее одеялом.

– Идемте, Антон.

…Мы добрались до центрального поста управления за несколькоминут. Всю дорогу мы бежали по гулким трапам корабля и теперь никак не моглиперевести дыхания. В отличие от сумеречных коридоров и палуб, залитыхмертвенным аварийным светом, пост был ярко освещен. И пуст.

– Где вы, Макс?! – позвал механика Антон.

В ответ из-под распределительного щита раздался стон. Макссидел на полу и сжимал в руке нож, тоже прихваченный из кухни.

– Что случилось? – Антон бросился к нему.

– Черт его знает… Все было нормально… Мы сидели,разговаривали… Ай, аккуратнее, доктор! – Антон быстро осмотрел голову механикаи обнаружил на затылке широкую рану с рваными краями, забитую жесткими волосамиМакса.

– Потерпите. – Антон действовал профессионально. –Слава богу, рана обширная, но неглубокая, даже зашивать не придется. Вам оченьповезло, Макс. На полсантиметра глубже, на несколько сантиметров шире – икартина могла бы быть совсем другой… Здесь есть аптечка?