Генц, например, никогда не рассчитывал на вознаграждение от правительств, которым оказывал услуги. Барон Андреас фон Мериан, бывший одно время австрийским посланником в Карлсруэ, с достоинством ушел в отставку в 1812 году и перешел на службу России, когда пришел к выводу, что политика Меттерниха не устраивает его из-за своей пассивности.

Служба в высших правительственных сферах особенно удовлетворяла тех людей, чьи таланты и амбиции, будь то в финансовой или политической сферах, превосходили возможности службы в мелких сеньоратах или графствах. После огромных потрясений, испытанных аристократией Франции и Священной Римской империи, ей был крайне необходим путь наверх. Отец Меттерниха, католик из Вестфалии, поступил на службу Габсбургам, Штейн служил Пруссии, а затем России, когда стал неугоден. Уже упоминавшиеся Нессельроде, Шварценберг, Колоредо и Штадион, а также вновь упоминаемый Штолберг-Вернигероде и Виндишгрёц принадлежали к числу аннексированных графов и князей. В состав Дворцового совета австрийского правительства входили французский эмигрант граф Андреас фон Мерси, Франц Радемахер из Кобленца, барон Каспар Шпигель из Вестфалии и барон Крес фон Кресенштайн из знатного дворянского рода в Нюрнберге. Французский эмигрант герцог Ришелье и позже премьер во время Наполеоновских войн занимал пост губернатора Одессы. Немцами на русской дипломатической службе были Алопеус и Анштет. Можно было бы добавить к ним Поццо ди Борго, Чарторыйского, Лагарпа и Капо д'Истрию, если бы не особый характер их отношений с царем. В них играла основную роль не профессиональная компетентность, но идеология и экзальтация.

Эти и многие другие эмигранты охотно принимались на службу, частью из-за сочувствия правителей дворянству, лишенному имущества, но главным образом по причине того, что их способности представляли собой редкий товар. Дефицит в квалифицированном персонале ощущался на всем континенте, особенно в Центральной и Восточной Европе, где отсутствовал устойчивый средний класс. Потребность в таких кадрах возникла сначала как результат активного государственного строительства в XVII–XVIII веках, но именно Наполеон показал пример, заставивший других правителей ценить талант и привлекать его на службу, где только возможно. Особенно ценилось университетское образование. Многие князья Рейнского союза благоволили университетам, считая их учебной базой для растущей бюрократии. Университетское образование имел Меттерних. Штейн, Штадион и Харденберг были выпускниками Геттингенского университета, где учились многие представители административной власти. Меттерних, Нессельроде, Харденберг, Коленкур принадлежали, можно сказать, к Республике одаренных, которая существовала бок о бок с Республикой ученых, ставшей сюжетом литературных произведений того времени.

Короче говоря, государства того времени, все еще возникавшие в условиях господства традиций и маловразумительных ограничений феодализма, отнюдь не были более замкнутыми и редкими учреждениями, чем корпорации разного профиля, начавшие появляться поколением позже в условиях либерального экономического строя. Громадным исключением была революционно-наполеоновская Франция, почти монолитное предприятие. Трудно сказать, что больше пугало в ней политиков других стран: горизонтальная монополия, которую Наполеон распространил на Европу, или вертикальная монополия, которую он создал у себя в стране. Меттерних принадлежал к немногим деятелям, которые распознали двойственную природу этой проблемы. Теперь, когда горизонтальная монополия была сокрушена, он полагал, что Австрия могла бы ужиться с вертикальной монополией.

Меттерних готов был также мириться в значительной степени с распространением бонапартизма в Европе, в государствах Рейнского союза, в Неаполе, пока это течение было частью политической структуры и не подчиняло естественные интересы государства требованиям идеологии. Он считал, и, в общем, правильно, что первые служат более сильным импульсом развитию искусства управления государством, чем вторые. А европейское равновесие возможно именно на основе естественных интересов государств. Наоборот, равновесие невозможно, если какие-то правительства противопоставляют интересам государств борьбу за справедливость или ищут союзы на основе схожести социальной философии. И жесткий контроль внутренней жизни страны, на котором Меттерних настаивал, и либерализм в отношении внутреннего устройства других стран (за редким исключением) проистекали из его фундаментальной политической установки: примат внешней политики. Баланс сил, по его разумению, был в первую очередь не доктриной, но условием. Условие же сохраняется тогда, когда различные государства, преследуя свои эгоистические интересы, достигают снижения взаимных претензий друг к другу до определенного уровня. Меттерних полагал, что Австрия в противоборстве с Францией достигла этого уровня. Полагал ли также Наполеон, что это было справедливо и для Франции, считал ли он, что на его внутреннюю политику не должно влиять крушение его континентальной империи, – на эти вопросы могли быть получены ответы лишь тогда, когда французский император и его министры ознакомятся с конспектом Сент-Эгнана.

10 ноября Сент-Эгнан отбыл из Франкфурта. 14-го он прибыл в Париж, а через два дня министр иностранных дел Бернар Маре, герцог Бассано, составил ответное послание. 24 ноября французский курьер показался перед сторожевыми постами союзников у Франкфурта под белым флагом и передал послание. Почти все ожидали от Наполеона согласия с условиями начала переговоров, хотя бы для того, чтобы выиграть время для военных приготовлений. Среди других эту точку зрения разделял Кэскарт. Каково же было удивление, когда Бонапарт, не упоминая условий переговоров, выработанных во Франкфурте, предложил встречу в Мангейме без всяких предварительных обязательств, кроме ссылки на готовность Великобритании идти на уступки. Меттерних быстро подготовил ответ. На следующий день в официальной депеше он торжественно заявил от имени всех союзников, что не может быть никаких переговоров и встреч, пока Франция не примет условий Франкфурта. За этим последовало обращение к французскому народу, которое месяцем раньше он отложил. Опубликованное 1 декабря, оно провозглашало великодушные условия мира, которые были только что предложены, подчеркивало неуступчивость Наполеона и возлагало на него ответственность за продолжение войны. Однако Меттерних изъял из прежнего проекта обращения один лелеемый им пункт о сохранении условий неизменными, независимо от вторжения Наполеона на германскую территорию. Новый вариант обращения, созданный в угоду Александру, просто провозглашал желание союзников видеть Францию «великой, сильной и процветающей» и снисходил до признания возможности «увеличения Французской империей территории, которую Франция некогда имела при королях». Обещание было туманным, но оно связывало союзников публичным обязательством предлагать мягкие условия мира, которые должен был подписать сам Наполеон.

Снова встает вопрос: был ли Меттерних искренним или, как он утверждал позднее, оказывал психологическое влияние с целью расколоть французов и укрепить решимость Фридриха Вильгельма и Франца? Последний взгляд, отвечающий убеждениям тех, кто считал Меттерниха беспощадной Немезидой Наполеона, едва ли совместим с его политикой. Однако и первый взгляд, распространившийся почти по всей Германии среди почитателей и хулителей Меттерниха (первые усматривали цель его политики в достижении европейского равновесия, вторые приписывали ему робость, отсутствие патриотизма или наивное восприятие мотивов Наполеона), тоже нельзя признать удовлетворительным. Даже если окольный способ связи с Наполеоном через устное послание Сент-Эгнана и личное письмо Коленкуру объяснить так,