Чувствую».

– Наконец капитан собрался. Он потер лицо ладонями иглухо сказал:

– Начнем. Давай, Игнат.

Они повалили меня на маты и стали избивать. В первый моментмне показалось, что я теряю сознание от боли, и, чтобы хоть как-то обезопаситьсебя, сжалась в комок, прикрыв лицо руками. Боль пронзала меня, выворачиваланаизнанку, казалось, что все тело попало в гигантские шестерни, еще немного, ия умру…

А потом наступил просвет, я даже стала различать силу ичастоту ударов; и Лапицкий, и Игнат били жестоко и всерьез, но били по-разному:Игнат чуть глуше и деликатнее, Лапицкий – острее и чаще, это даже было похожена извращенную страсть. Справившись с первой волной боли, я даже сталаразличать голос Лапицкого:

– Ори! Ори, только не молчи, слышишь!

– Я же не у гроба любимого мужа. И не рожаю, – едвашевеля разбитыми и мгновенно распухшими губами, пошутила я. – Делай свое дело,сволочь!

– Давай, давай, ругаться тоже можешь, – орал он, а япо-прежнему молчала, – потерпи еще минуту…

Еще минуту, с ума сойти, но ты сама это выбрала: всего лишьмаленькая расплата за людей, которые погибли. За людей, которых ты даже не оплакала,потому что оплакивать ты не умеешь, ты не умеешь самого главного в жизни,беспамятная сука, тварь без роду и племени, возомнившая себя вершительницейсудеб… Господи, как больно… Прости меня, Эрик, прости меня, Фигаро, простименя, Егор, и ты, Марго, прости меня… Простите, простите, простите…

Наконец все прекратилось. Кто-то из двоих неудачно смазалменя ногой по лицу: правый глаз моментально заплыл, и я, с трудом поднявголову, как в тумане увидела, что Игнат вышел из зала, покачивая бугристой равнодушнойспиной. Сейчас он даже вызвал у меня восхищение: точно работает, легкоесотрясение мозга я получила, судя по всему, и именно от его удара – в такихвещах меня тоже научили разбираться. Научили относиться к своему собственномуорганизму как к механизму, который можно собирать и разбирать с завязаннымиглазами.

Было нестерпимо больно, но не так нестерпимо, как я ожидала.Сейчас главное не расплакаться перед Лапицким, не закричать в голос. И встать.

Встать.

Я хотела подняться и не могла. Ничего более унизительного ипридумать нельзя. Из разбитых губ текла кровь, и я ощупала рот языком: толькобы зубы были целы, не хватало еще зазря потерять их, хороша женщина-вамп спросветами в деснах… Кажется, все было в порядке. Все остальное заживет…

Я снова попыталась встать и снова рухнула на маты. Ничего нескажешь, профессиональные палачи, за пять минут отделали меня так, что роднаямама не узнает… Ах, черт, я же договорилась с собой никогда не упоминать того,чего не знаю…

– Не вставай, полежи немного на спине, – услышала явязкий от сострадания голос капитана. Что-то новенькое, простые человеческиечувства прорезываются у него, как молочные зубы у младенца. Ай да капитан. Япопыталась улыбнуться – и чуть не закричала от боли.

– Ты как?

– А как ты думаешь?

– Мать твою, и глаз зацепили… Подожди, я сейчас сгоняюза чем-нибудь холодным, приложим…

– Не смей! – сплюнув кровь, остановила я его. – Этогоне хватало. Надо же соображать, у несчастной секретутки нет ни времени, ни сил,ни ассистентов, чтобы заниматься собой и своим дурацким глазом. Ей бы ногиунести… Сейчас немного оклемаюсь и встану…

Но Лапицкий не дал мне встать, он сам, как подкошенный,рухнул на колени рядом со мной и взял мое лицо в ладони.

– Девочка… Прости… Прости меня, будь все проклято.

– Какое «прости»? Ты, кажется, становишься похож насентиментального генерал-майора в отставке. Это же работа, капитан. Это мояидея, и я ее воплощу. Все в порядке. Не стоит изменять себе, карманныйМефистофель…

Его руки закаменели, а горькая складка у губ стала еще горше:

– Ну что ты за человек?

– Ты же сам меня такой сделал, не забывай, –наконец-то, избитая и бессильная, я все могла сказать ему.

– Да. Да. – Минутная слабость прошла, и капитан сновастал собой. Он даже устыдился душевного порыва. – Это точно. Штучка вышла ещета. Что теперь?

– Теперь – последний акт.

– Может быть, отыграем его ближе к вечеру и ближе кЛещу? Тебе же придется часа четыре мотаться, а если еще с простреленным плечом…– он снова сбился на жалость.

– – .Все должно быть правдоподобно. Ты же сам говорил,что он работал у югов в полевом госпитале. Свежую рану всегда можно отличитьдаже не специалисту. А и рана, и потеря крови – все должно быть достоверным.Иди. Я сейчас поднимусь.

Теперь он не сопротивлялся. Он поднялся с матов и, не глядяна меня, пошел к двери. И, уже взявшись за ручку, сказал, не оборачиваясь:

– Знаешь, Анна, я начинаю тебя бояться.

– Неужели ты можешь кого-то бояться? Ты?!

– Я даже представить себе не могу, что будет, когда тызаматереешь.

– Да ничего не будет. Стану только более изощреннойсукой, только и всего. С меня штраф за «суку».

Он ничего не ответил. Он вышел из спортзала, плотно закрывза собой дверь, как будто бы захлопнул дверь в собственную душу.

Я лежала на матах и смотрела в высокий, отделанный деревомпотолок. Боль билась во всех клеточках, а вместе с ней поднималось неведомоемне чувство охотничьего азарта, жажда помериться силами не только с Лещом, но исо всем миром. На моей стороне только я сама, но и этого будет достаточно,чтобы победить…

Через двадцать минут я уже была на ногах. Каждый шаг давалсяс трудом, но теперь мне было наплевать на боль. Лапицкий уже ждал меня в тире,бесцельно вертя в руках «Макаров». Я сама настояла на тире, где живой мишеньюбудет именно несчастная секретарша. Снисходительный дружеский выстрел сблизкого расстояния не устраивал меня.

Морщась от боли во всем теле, я встала под мишенями, аЛапицкий сосредоточенно, как на тренировке, натянул наушники и поднял пистолет.

– Да ты просто Вильгельм Телль, – не удержалась отподколки я. – Извини, яблока нет, есть только я.

– Не боишься, что сейчас пристрелю тебя и вся твоякарьера закончится, не начавшись? – неожиданно зло бросил он.

– Сейчас уж точно не пристрелишь, – я была спокойна, –потом, может быть. Но это уже будет другая история. Давай.

В который уже раз за сегодня я понукала его! Он снова поднялпистолет и подержал его на весу. Прямо на меня смотрело равнодушное маленькоеотверстие, вороненый тоннель в другой мир, где уже были люди, которых я знала.Холодок пробежал по моему позвоночнику, и мне захотелось выйти из циничной ибезжалостной клетки, в которую я сама себя загнала… Не давая разрастись этомучувству, я снова крикнула: