– Я тебе не киса! Все вы, мужики, сволочи, сопляки, уроды!Ненавижу вас! Ненавижу!

– Дмитрий Петрович! – Тут Вальмира Александровна сползла состула и бухнулась на колени. – Не доводите до суда, пожалейте вы меня! Меня,старуху, не позорьте смертным позором! У нас городок-то всего ничего, все жузнают, все до одного! Я же за всю жизнь ни копейки чужой не взяла! Никопеечки!..

Хохлов смотрел, как она стоит на коленях перед ним, пожилаяженщина, в распластавшейся шубе, с трясущимся несчастным старым лицом, какльются ее слезы и капают с подбородка.

– Встаньте, Вальмира Александровна! Что вы, на самом деле!..

– Не губите! Отец родной! Не губите, хоть меня-то пожалейте,я же вам верой и правдой столько лет!..

Хохлов морщился, и внутри у него все морщилось, тряслось иухало, и он не знал, что делать, и готов был сквозь землю провалиться!..

А потом он решился, и сразу полегчало, как будто тискиразомкнулись.

– Хватит рыдать! – велел он Вальмире. – Возьмите себя вруки! Не будет никакого суда. Вы слышите? Не будет! Заявление из милиции язаберу.

Вальмира перестала всхлипывать и уставилась на него.

– Деньги ваша племянница мне вернет. Мы с ней вместе поедем,когда бойцы подгребут. Ее саму я в городе больше видеть не желаю. Пусть, кудахочет, перебирается и там чем угодно занимается!

– Ты чего? – спросила племянница с искренним и веселымизумлением и перестала грызть ремень. – Добрый, что ли?!

– Я злой, – отрезал Хохлов. – Поэтому деньги ты мне вернешьне только сполна, но и с процентами. Пятьдесят процентов у меня ставка за заем.С тебя еще пятьдесят штук.

– Где я их тебе возьму, уродина?!

– А мне все равно, – заявил Хохлов. – Квартиру продашь,машину, что там у тебя еще есть? Перстеньки, колечки, сережки? Тоже продашь!Недвижимость у нас тут, в пригороде, конечно, дешевле, чем в Москве, но всеравно не копейки, так что наскребешь. Пока не наскребешь, я тебя из города невыпущу, поняла? Я договорюсь, и боец будет с тобой в сортир ходить. Сроку навсе даю тебе… – Он подумал. Все смотрели на него. – Даю две недели. Как разуспеешь.

– Кто это за две недели квартиру продает, а?!

– А мне все равно, – повторил Хохлов. – ВальмираАлександровна, встаньте!

Та тяжело поднялась с колен, недоверчиво глядя на него.

– Не будет суда? – спросила она и шмыгнула покрасневшимносом. – Отец родной! Господи! Не будет?

– Не будет никакого суда, – повторил Хохлов. – Нас с вами итак жизнь наказала. Меня за доверчивость, а вас… за любовь к племяннице. Будетс нас и этого.

– А… а… я, Мить? – Это Лавровский спросил.

– А ты пошел вон отсюда, – сказал Хохлов. – Все.

– Как… все?

– А так. – И тут Хохлов первый раз за весь этот многотрудныйразговор посмотрел на него. – У тебя дети. Уходи, куда хочешь, ищи себе работу,делай, что хочешь. Только я прошу тебя, Лавровский! Я тебя очень прошу!

Тут он резко встал, и Лавровский шарахнулся от него назад, кстене, испуганно тараща измученные глаза.

– Я очень прошу тебя, Лавровский!.. Больше никогда неразговаривай со мной! Ты понял?! Со мной и с моими близкими! Ты умер, понял?!Нет тебя! И больше никогда не будет.

Хохлов тяжело дышал, и пот выступил на его лбу, и передглазами плавали какие-то червячки и точки. Он закрыл лицо руками, Иринасмотрела с интересом, а Вальмира Александровна все плакала горючими неутешнымислезами.

Финал греческой трагедии.

За окном медленно и бесшумно проплыла большая черная машинаи остановилась перед крыльцом.

– Ну, вот и бойцы, – сам себе сказал Хохлов и потер лоб.Невыносимо ему было, и хотелось, чтобы трагедия скорее завершилась. – Разговорокончен, поехали за деньгами. Давай, давай поднимайся, красавица!

– У меня руки затекли, уродина!

– Ноги не затекли, идти можешь? Ну и отлично!

– Господи, – пробормотала Вальмира Александровна, еще утромбывшая орлицей, бесценным сокровищем, с которым шеф носился как с писанойторбой. – Господи, да как же это так вышло-то?..

– Судьба, ма тант,[1] – проговорил Хохлов. – Судьба –индейка!

И, взяв за сумку племянницу и толкая ее перед собой, онвышел из своего кабинета прямиком к сотрудникам, которые так и стояли, выпучивглаза, посреди комнаты, и он голову мог дать на отсечение, что припадали кзамочной скважине и к стенам, и в это время с улицы зашел огромный молодоймужик в куртке нараспашку, и кивком поздоровался со всеми, и…

…и ничего у них не вышло.

Ничего. Свидание не состоялось.

То есть оно состоялось, конечно, но все с самого началапошло не так, как хотелось.

Их обоих мучила неотвратимость и обязательность того, чтоони собираются друг с другом «переспать», и вот-вот сейчас «переспят», кактолько Хохлов остановит машину перед засыпанным снегом домиком.

Домик он купил несколько лет назад, опрятный, чистенький, счерепичной крышей и белыми оштукатуренными стенами, и объявил всем, что у неготеперь своя «дача», и к нему можно приезжать. Вся компания с удовольствиемстала приезжать, всем хватало места в маленьком домике, и сколько здесь быловыпито и съедено, рассказано смешных, страшных и правдивых историй!.. Сколькораз дети ссорились из-за баскетбольного кольца, сколько раз Арина рыдала надсвоей загубленной жизнью за домом, у гамака, сколько раз Ольга ее утешала!..

И именно потому, что здесь было так много всего… общего,дружеского, простого и ясного, для интимного свидания это оказалось не слишкомподходящее место!

Арина все время ерзала, потому что на ней был совершенноновый и очень неудобный лифчик, а еще она знала, что не умеет целоваться!Когда-то в юности такой приговор ей вынес тогдашний кавалер. «Научись сначалацеловаться! – сказал он с непередаваемой иронией в голосе. – А потом насвидания приходи!»

Словно торопясь отделаться от того обязательного, чтонависло над ними, как дамоклов меч, и делая вид, что им обоим очень этогохочется, они занялись бестолковой и неловкой любовью на диване, и сразу жепосле «случившегося» Хохлов пошел топить камин и курить, а Арина перебралась втемную спальню, натянула на голову одеяло и лежала долго и бездумно, как впустоте.

Потом пришел Хохлов, лег на свою половину, не спал, опятькурил и не сказал ей ни слова, и под утро она все-таки заснула.