– Вот, значит, как? – Он сверлил меня взглядом, добиваясь,чтобы я опустил глаза. А когда убедился, что этого ждать долго, посмотрел мимоменя на Нону.

– Как тебя зовут?

– Черил Крейг, сэр.

– И почему тебе понадобилось кататься в пикапе его брата втакой буран?

– Мы едем к моему дяде.

– В Рок?

– Да-да.

– Никакого Крейга в Касл-Роке я не знаю.

– Его фамилия Эдмондс. Он живет на Бауен-Хилл.

– Так, значит? – Он зашел за багажник и посмотрел на номер.Я открыл дверцу и высунулся. Он записывал номер. Он пошел назад, а я все ещевысовывался, по пояс залитый светом фар его машины. – Я думаю… В чем это тывымазался, малый?

Мне не требовалось посмотреть на себя: я знал, в чемвымазался. Прежде мне казалось, что высунулся я так просто по забывчивости, нопока я писал это, то пришел к другому мнению. Нет, я не думаю, что дело было взабывчивости. Я думаю, мне хотелось, чтобы он увидел. В руке у меня был зажатгаечный ключ.

– О чем вы?

Он приблизился еще на два шага.

– Ты вроде бы порезался от толчка. Тебе надо…

Я размахнулся. У него от толчка слетела фуражка, и голова небыла ничем покрыта. Я ударил его с маху чуть выше лба. Никогда не забуду этогозвука: будто фунт сливочного масла шлепнулся на каменный пол.

– Поторопись, – сказала Нона и успокаивающе положила ладоньмне на шею. Она была очень прохладной, точно воздух в овощном погребе. У моейприемной матери был овощной погреб.

***

Странно, что мне это вспомнилось. Она посылала меня в погребзимой за овощами. Сама их консервировала. Конечно, не в жестянках, а в этихбанках из толстого стекла с резиновыми уплотнителями под крышками.

Как-то я спустился туда за банкой фасоли. Банки хранились вящиках, аккуратно надписанных почерком миссис Холлис. Помню, она всегда«крыжовник» писала с ошибкой, и это преисполняло меня тайным чувствомпревосходства.

В тот день я прошел мимо ящиков, надписанных «кружовник», вугол. Там было прохладно и сумрачно. Просто глубокая яма с земляными стенами, ив сырую погоду они слезились каплями, промывавшими петляющие бороздки. Запахбыл таинственными испарениями живых существ, и земли, и хранившихся там овощей– запах, поразительно напоминающий запах женских половых органов. В одном углутам стоял старый, разбитый печатный станок – стоял там, когда я спустился тудав первый раз, – и порой я играл с ним, притворялся, будто могу пустить его вход. Я любил овощной погреб. В те дни (мне было девять или десять) овощнойпогреб был самым любимым моим местом. Миссис Холлис отказывалась ступить тудахоть ногой, а спускаться туда за овощами было ниже достоинства ее мужа. Ипотому спускался туда я, вдыхал этот особый потаенный землистый запах инаслаждался уединением его почти утробной тесноты. Освещался погреб заросшейпылью лампочкой без абажура, которую мистер Холлис водворил туда, вероятно, ещедо англо-бурской войны. Иногда я складывал ладоши, шевелил пальцами и сотворялна стенах вытянутых ушастых кроликов.

Я взял банку с фасолью и уже собрался вылезти, когда услышалшорох под старым пустым ящиком. Я подошел и поднял его.

Под ним на боку лежала бурая крыса. Она задрала голову ипосмотрела на меня. Бока у нее бурно вздымались, она оскалила на меня зубы.Такой огромной крысы мне еще видеть не доводилось, и я нагнулся пониже. Онарожала. Два безволосых слепых детеныша уже припали к соскам у нее на животе. Атретий наполовину появился на свет.

Мать беспомощно уставилась на меня, готовая укусить. А мнехотелось убить их, убить их всех, расплющить в кровавые лепешки. Но я не мог.Ничего отвратительнее я в жизни не видел. И пока я смотрел, по полу быстропробежал коричневый паучок – по-моему, это был сенокосец. Крыса-мать лязгнулазубами и проглотила его.

Я убежал, споткнулся на лестнице, упал и разбил банку сфасолью. Миссис Холлис меня выдрала, и с этих пор я спускался в погреб, толькоесли мне не удавалось отвертеться.

***

Я стоял, смотрел на полицейского и вспоминал. – Поторопись,– снова сказала Нона. Он оказался куда легче Бланшетта, а может быть, мне вкровь поступило больше адреналина. Я схватил его в охапку и отнес к краю моста.Я с трудом различал водопад ниже по течению, а выше по течению опоражелезнодорожного моста была лишь неясной тенью, смахивающей на плаху. Ночнойветер выл и визжал, снег бил мне в лицо. Секунду-другую я прижимал полицейскогок груди, точно уснувшего младенца, но затем вспомнил, кем он был, и бросилчерез перила вниз, в темноту.

Мы вернулись к пикапу, забрались внутрь, но он не завелся. Япытался и пытался завести мотор, пока не почувствовал сладковатого запахабензина, затопившего карбюратор. Тогда я сказал:

– Идем.

Мы пошли к полицейской машине. Переднее сиденье былопогребено под грудой предупреждений о нарушении, штрафных квитанций и двумяблокнотами с зажимами. Коротковолновый приемник под приборной доской трещалпомехами и бормотал:

– Номер четвертый, ответьте, четвертый. Вы меня слышите?

Я подсунул руку под приборную доску и выключил его, оцарапавкостяшки пальцев обо что-то, пока нащупывал нужную кнопку. О помповое ружье.Наверное, его личную собственность. Я достал его и протянул Ноне. Она положилаего поперек колен. Я поставил задний ход. Машина была помята, но мотор иходовая часть не пострадали. На ней были покрышки с шипами, и они отличновпились в наледь, которая была причиной всего, что тут произошло.

И вот мы в Касл-Роке. Дома, если не считать несколькихдомиков-прицепов в стороне от шоссе, исчезли. Само шоссе еще не было очищено отснега, и на нем не виднелось ни единого следа, кроме тянущихся за нами. Вокругвысились могучие ели, облепленные снегом, и, глядя на них, я ощутил себякрохотным, ничего не значащим – крошка, застрявшая в глотке этой ночи. Времятеперь шло к одиннадцати.

***

На первом курсе мне было не до вольной студенческой жизни. Яусердно занимался и работал в библиотеке – расставлял книги по полкам,подклеивал переплеты, учился каталогизированию, а весной был еще бейсбол.

В конце академического года перед самыми экзаменами вгимнастическом зале были устроены танцы. К первым двум я подготовился и, незная, куда себя девать, забрел туда.

Темно, полным-полно, потно и перенапряженно, как бываеттолько на студенческих сборищах перед тем, как упадет топор экзаменационной гильотины.Воздух пропитан сексом. И обонять его не требовалось – только протяни руки изажмешь его в ладонях, будто тяжелую мокрую тряпку. И знаешь, что попозженачнется оргия любви. Или того, что сходит за любовь. Ею будут заниматься натрибунах у задней стены, и в парничках автостоянки, и в отдельный комнатах, и вобщих спальнях. Ею будут заниматься мужчины-мальчики, с нависающей над нимивоенной повесткой, и хорошенькие студенточки, которые в этом году бросятучиться, вернутся домой и заведут семью. Ею будут заниматься со слезами и сосмехом, спьяну и трезво, стесняясь и отбросив все запреты. Но главное –торопливо и коротко.