Ледяные светлые глаза смотрели прямо ей в лицо, и онамедленно дышала, думая только о том, что нужно как-то сдержать рвоту.

Федор повернулся и посмотрел на Ашота, который все выпучивалглаза.

– Хватит тебе? – осведомился он, словно спрашивал, скольколожек сахару положить ему в чай. – Или еще добавить?

Ашот захныкал и закрылся руками.

– Откуда они?

– С рынка. – Люсинда вдруг начала кашлять. – С Выхина.

– Хорошее место, – похвалил продюсер. – Ты там ударникторговли, да?

Она кивнула.

– А я разворачиваюсь, смотрю, наших бьют! Вот уехал бы я,они бы тебе фингалов наставили! Ты чего, Окорокова? Украла у них что-то?

Она замотала головой. Предательская тошнота душила ее,подкатывалась все выше.

– Он… этот, который на лавке, его Ашот зовут, все мнепостель предлагал. С ним то есть переспать.

– А ты что же? Смотри, какой мужчина видный! Один нос чегостоит!…

И продюсер взял Ашота за нос и дернул его сначала вверх,потом вниз, потом налево, а потом направо. Очевидно, дергал он не просто так, асо смыслом, потому что, когда отпустил, Ашот повалился лицом в лавку и утробнозавыл.

– Некогда мне, – произнес продюсер с сожалением, – а то я быпродолжил. Ну вы, орлы! По коням, что ли! И чтоб я вас здесь больше не видел!Увижу, ухи начисто оторву! Ну, вперед, вперед, орлы! Шагом марш!… А ты нет,Окорокова! Ты не шагом марш! Стой, стой, кому говорят!

Люсинда сквозь туман в голове и тошноту в желудке вдругподумала, что он останавливает ее, чтобы взять на залитую огнями сцену, чтобона там пела, как Галина Вишневская, Галька-артистка, и остановилась, ивзглянула на него с надеждой.

Федор прижимал к бритому черепу телефонный аппаратик, и виду него был недовольный.

Она отвела глаза. Какая надежда?! Нет никаких надежд!

Ашот и Димарик, обнявшись, как парочка закадычных друзей,возвращающаяся с вечеринки, побрели за угол. Они брели и даже не оглядывались.Олимпиада сначала смотрела им вслед, а потом снова глянула на продюсера.

– Паш, – говорил он грубо, – ты где? Ты бы хоть вышел, а тотут твою духовную подругу чуть не забили до смерти два каких-то урода! Давай,жду. Мне некогда, ты же знаешь! Нет. Нет. Нет. Давай!

"Нет, – подумала Люсинда. – Я женщина «нет». Естьженщины «да», а я женщина «нет».

Скрученные струны на развалившейся гитаре цеплялись завылезший из куртки синтепон. В боку саднило, и губа была сильно разбита, или ейэто только кажется?

Из подъезда вышел Добровольский, кстати, довольно быстровышел, и лицо у него стало странное. Зачем же он велел тому, другому, чтобы онее вез, если сам поехал домой?

– Здрасти, – сказала Добровольскому вежливая Люсинда.

Павел Петрович посмотрел на продюсера вопросительно. Тотпокрутил бритой башкой и пожал плечами.

– Пошли, – обратился к ней Добровольский. – Я вам дамболеутоляющее.

– Нет, – отказалась Люсинда. – Мне надо домой. На поезде.

– Ну да, – Добровольский кивнул. – Поедете. Все вместепоедем.

От того, что все кончилось, и еще от того, что они все такили иначе принимали ее за сумасшедшую провинциальную дуру, она вдругоскорбилась.

Может, она и сумасшедшая, может, и провинциальная, но ужточно не дура! И не позволит им всем так с собой обращаться!

Даже не кивнув Феде, она зашла в подъезд, волоча своюгитару, и стала тяжело подниматься по лестнице. Добровольский нагнал ее у самойдвери в тети-Верочкину квартиру.

– Пойдемте к нам! – настойчиво предложил он. Под словом«нам» он имел в виду себя и Липу, как будто та была его женой. – У нас вамбудет лучше.

– Не-е, – протянула Люсинда. – Мне домой. Липе приветпередавайте.

Павлу Петровичу некогда было заниматься ее душевнымсостоянием.

Драма близилась к развязке, и он, ненавидевший драматургию,мечтал, чтобы развязка прошла как можно тише и незаметнее.

– Люся, – сказал Добровольский, быстро соображая, что она,пожалуй, вполне может помочь ему ускорить эту такую вожделенную развязку, – выне выполните одну мою просьбу?

– Чего?

– Я поднимусь на свою площадку, а вы позвоните, пожалуйста,вот в эту квартиру и попросите валенки.

– Зачем?…

– Ну, скажите, что на вас напали хулиганы, вы отбивались,порвали ботинки, что-нибудь эдакое. Хорошо? Попробуете?

Она пожала плечами. Валенки так валенки. Ей все равно. Ееждет город Ростов и теплоход на пристани.

Она нажала на кнопку – Добровольский едва успел унести ноги– и поговорила очень коротко. Он услышал, как дверь захлопнулась ипроскрежетали замки. Люсинда, умница, не стала призывать его к себе, вниз, атяжело зашаркала по лестнице на второй этаж. Человек, наблюдавший за ней из-задвери, ничего не смог бы заподозрить, даже если и видел драку в окно.

Ох, как Добровольский не любил драматических финалов!

– Ну что?

– Нету валенок.

– Так я и думал, – быстро сказал он. – Ну, вот вам и решениеголоволомки. Может, все-таки к нам, Люся?

– А, нет, нет! Мне надо… домой. Липе привет!

– Передам.

Некогда ему было, не до нее.

Весь остаток дня он занимался финалом драмы, а когда вечеромОлимпиада спустилась к Люсинде, той не было дома.

Ее не было на следующее утро, и к ночи она не появилась.Люсинда пропала.

– Хорошо, – страдальческим голосом сказала Олимпиада, –хорошо, допустим. Но ты-то откуда это взял?!

– Из компьютера, – ответил Добровольский терпеливо. Ониобъяснялись уже почти час. – Помнишь, я посылал запрос помощнику?

– Но для того, чтобы послать запрос на конкретного человека,его нужно в чем-то подозревать! В чем ты подозревал его?

– Во-первых, я тебе уже говорил, он каждый вечер был дома ини разу не вышел на шум. Я знал это, потому что его мотоцикл стоял возле твоеймашины каждый вечер, а по утрам его не было, и еще потому, что пару раз япроверил его окна, и там горел свет. Во-вторых, он случайно обмолвился о том,что продает квартиру. Помнишь, когда подрались соседи и писатель?

– Помню, конечно!