Максим покосился через плечо. Лена ведь дажене накручивала себя, что странно. Сидела на кожаном диване перед здоровеннымтелевизором «Панасоник» и говорила, говорила почти искренне. Она и впрямь такдумает?

Что у него толпа любовниц? Что он спаснезнакомую девушку из-за красивой фигурки, а не из-за свистящих в воздухе пуль?Что они плохо, бедно живут? Они, купившие три года назад прекрасную квартиру,обставившие ее как игрушку, на Рождество ездившие во Францию?

Голос жены был уверенный. Голос былобвиняющий. Голос был страдающий.

Максим щелчком отправил сигарету вниз.Посмотрел в ночь. Тьма, Тьма надвигается.

Он убил — там, в туалете. Темного мага. Одноиз самых отвратительных порождений вселенского Зла. Человека, несущего в себезлобу и страх. Выкачивающего из окружающих энергию, подминающего чужие души,превращающего белое в черное, любовь в ненависть. Как обычно, один на один сцелым миром.

Вот только раньше такого не случалось. Два дняподряд наталкиваться на эти дьявольские отродья: либо они вылезли из своихзловонных нор, либо его зрение становится лучше. Вот и сейчас.

Максим смотрел с высоты десятого этажа и виделне ночной город в россыпи огней. Это — для других. Для людей слепых ибеспомощных. Он видел сгусток Тьмы, болтающийся над землей. Невысоко, на уровнедесятого — двенадцатого этажа, пожалуй. Максим видел очередное порождение Тьмы.Как всегда. Как обычно. Но почему так часто, почему подряд? Уже третий! Третийза сутки! Тьма мерцала, колебалась, двигалась. Тьма жила. А за спиной Ленаусталым, несчастным, обиженным голосом перечисляла его грехи. Встала, подошла кбалконной двери, словно сомневаясь, что Максим слышит. Хорошо, пусть так. Хотьдетей не разбудит, если, конечно, они спят. Почему-то Максим сомневался.

Если бы он действительно верил в Бога.По-настоящему. Но той слабой веры, что согревала Максима после каждой акцииочищения, уже почти не осталось. Не может быть Бога в мире, где процветает Зло.

Но если бы он был или хотя бы в душе Максимаоставалась настоящая вера. Он упал бы сейчас на колени, на грязный, крошащийсябетон, вскинул руки к сумрачному, ночному небу, к небу, где даже звезды горелитихо и печально. И закричал бы: «За что? За что, Господи? Это выше моих сил,выше меня! Сними с меня этот груз, прошу тебя, сними! Я не тот, кто нужен! Яслаб».

Кричи — не кричи. Не он возложил на себя этотгруз. Не ему и снимать. Пылает, разгорается впереди черный огонек. Новоещупальце Тьмы.

— Лена, извини — он отстранил жену, шагнул вкомнату. — Мне надо уехать.

Она замолчала на полуслове, и в глазах, гдетолько что стояло лишь раздражение и обида, мелькнул испуг.

— Я вернусь, — он быстро пошел к двери,надеясь избежать вопросов.

— Максим! Максим, подожди!

Переход от ругани к мольбе был молниеносным.Лена кинулась вслед, схватила за руку, заглянула в лицо — жалко, заискивающе.

— Ну прости, прости меня, я так испугалась!Прости, я глупостей наговорила, Максим!

Он смотрел на жену, мгновенно утратившуюагрессивность, капитулировавшую, готовую на все, лишь бы он, глупый,развратный, подлый, не вышел из квартиры. Неужели что-то появилось в его лице —что-то, испугавшее Лену сильнее, чем бандитская разборка, в которую онивстряли?

— Не пущу! Не пущу тебя никуда! На ночьглядя!..

— Со мной ничего не случится, — мягко сказалМаксим. — И тише, дети проснутся. Я скоро вернусь.

— Не думаешь о себе, так подумай о детях! Обомне подумай! — Лена молниеносно сменила тактику. — А если номер машинызапомнили? А если сейчас явятся: ту стерву искать? Что мне делать?

— Никто не явится, — Максим почему-то знал,что это правда. — А если вдруг — дверь крепкая. Кому звонить — ты тоже знаешь.Лена, пропусти.

Жена застыла поперек дверей, распростершируки, запрокинув голову, почему-то зажмурившись, будто ожидая, что он сейчасударит.

Максим осторожно поцеловал ее в щеку иотодвинул с дороги. Вышел в прихожую, сопровождаемый совсем уж растеряннымвзглядом. Из комнаты дочери слышалась неприятная, тяжелая музыка — не спит,магнитофон включила, лишь чтобы заглушить их злые голоса, голос Лены.

— Не надо! — умоляюще прошептала жена вслед.Он накинул куртку, мимолетно проверив, все ли на месте во внутреннем кармане.

— Ты о нас совсем не думаешь! — будто поинерции, уже ни на что не надеясь, сдавленно выкрикнула Лена. Музыка в комнатедочери стала громче.

— А вот это не правда, — спокойно сказалМаксим. — Как раз о вас я и думаю. Берегу.

Он спустился на один пролет, не хотелось ждатьлифта, прежде чем его догнал выкрик жены, неожиданный: она не любила выноситьсор из избы и никогда не ругалась в подъезде.

— Лучше бы ты любил, чем берег!

Максим пожал плечами и ускорил шаг.

* * *

Вот здесь я стоял, зимой.

Все было так же, глухая подворотня, шум машинза спиной, слабый свет фонарей. Только холоднее гораздо. И все казалось простыми ясным, как для молоденького американского полицейского, вышедшего в первоепатрулирование.

Охранять закон. Преследовать Зло. Защищатьневиновных.

Как было бы здорово, оставайся все и всегдатаким же простым и ясным, как в двенадцать или двадцать лет. Если бы в мире ивпрямь было лишь два цвета: черный и белый. Вот только самый честный ипростодушный полицейский, воспитанный на громких звездно-полосатых идеалах,рано или поздно поймет: на улицах есть не только Тьма и Свет. Есть ещедоговоренности, уступки, соглашения. Информаторы, ловушки, провокации. Рано илипоздно приходится сдавать своих, подбрасывать в чужие карманы пакетики сгероином, бить по почкам, аккуратно, чтобы не оставалось следов.

И все — ради тех, самых простых, правил.Охранять закон. Преследовать Зло. Защищать невиновных. Мне тоже пришлось этопонять. Я прошел по узкой кирпичной кишке, поддел ногой обрывок газеты,валявшийся у стены. Вот здесь истлел несчастный вампир. Действительнонесчастный, виновный лишь в том, что позволил себе влюбиться. Не в вампиршу, нев человека, а в жертву, в пищу.

Вот здесь я плеснул из чекушки водкой, обжигаялицо женщины, которую мы же, Ночной Дозор, отдали на пропитание вампирам.

Как они. Темные, любят говорить: «Свобода»!Как часто мы объясняем себе самим, что у свободы есть границы.