— У-ух! И здорова же водка у тебя, Петровна! Аж в лобстукнула, пропади она пропадом.

— Сахаром в уста, любезный!

— Либо она у тебя с нюхальным табаком?

— Вот и вышел дураком! А в лавке было еще люднее:

— Ильич! Хунтик ветчинки не отвесишь?

— Ветчинкой я, брат, нонешний год, благодаря богу, такобеспечен, так обеспечен!

— А почем?

— Дешевка!

— Хозяин! Деготь у вас хороший есть?

— Такого дегтю, любезный, у твоего деда на свадьбе небыло!

— А почем?

Потеря надежды на детей и закрытие кабаков были крупнымисобытиями в жизни Тихона Ильича. Он явно постарел, когда уже не осталосьсомнений, что не быть ему отцом. Сперва он пошучивал:

— Нет-с, уж я своего добьюсь, — говорил онзнакомым. — Без детей человек — не человек. Так, обсевок какой-то…

Потом даже страх стал нападать на него: что же это, —одна приспала, другая — все мертвых рожает! И время последней беременностиНастасьи Петровны было особенно тяжким временем. Тихон Ильич томился, злобился;Настасья Петровна тайком молилась, тайком плакала и была жалка, когдапотихоньку слезала по ночам, при свете лампадки, с постели, думая, что мужспит, и начинала с трудом становиться на колени, с шепотом припадать к полу, стоской смотреть па иконы и старчески, мучительно подниматься с колен. Сдетства, не решаясь даже самому себе признаться, не любил Тихон Ильич лампадок,их неверного церковного света: на всю жизнь осталась в памяти та ноябрьскаяночь, когда в крохотной, кособокой хибарке в Черной Слободе тоже горелалампадка, — так смирно и ласково-грустно, — темнели тени от цепей ее,было мертвенно-тихо, на лавке, под святыми, неподвижно лежал отец, закрыв глаза,подняв острый нос и сложив на груди восковые руки, а возле него, за окошечком,завешенным красной тряпкой, с буйно-тоскливыми песнями, с воплями и не в ладорущими гармоньями, проходили годные… Теперь лампадка горела постоянно.

Кормили на постоялом дворе лошадей владимирские коробочникии в доме появился "Новый полный аракул и чародей, предсказывающий будущеепо предложенным вопросам с присовокуплением легчайшего способа гадать накартах, бобах и кофе". И Настасья Петровна надевала по вечерам очки, каталаиз воска шарик и начинала кидать его на круги оракула. А Тихон Ильич искосапоглядывал. Но ответы получались все грубые, зловещие или бессмысленные.

— "Любит ли меня мой муж?" — спрашивалаНастасья Петровна.

И оракул отвечал:

— "Любит, как собака палку".

— "Сколько детей будет у меня?"

— "Судьбой назначено тебе умереть, худая трава изполя вон".

Тогда Тихон Ильич говорил:

— Дай-ка я кину… И загадывал:

— "Затевать ли мне тяжбу с известною мнеособою?" Но и ему выходила чепуха:

— "Считай во рту зубы".

Раз, заглянув в пустую кухню, Тихон Ильич увидал жену возлелюльки кухаркина ребенка. Пестренький цыпленок, попискивая, бродил поподоконнику, стучал клювом в стекла, ловя мух, а она сидела на нарах, качалалюльку и жалким, дрожащим голосом пела старинную колыбельную песню:

Где мой дитятко лежит?

Где постелюшка его?

Он в высоком терему,

В колыбельке расписной.

Не ходите к нам никто,

Не стучите в терему!

Он уснул, започивал,

Темным пологом покрыт,

Расцвеченною тафтой…

И так изменилось лицо Тихона Ильича в эту минуту, что,взглянув на него, Настасья Петровна не смутилась, не оробела, — толькозаплакала и, сморкаясь, тихо сказала:

— Отвези ты меня, Христа ради, к угоднику…

И Тихон Ильич повез ее в Задонск. Но дорогой думал, что всеравно бог должен наказать его за то, что он, в суете и хлопотах, только подСветлый день бывает в церкви. Да и лезли в голову кощунственные мысли: он всесравнивал себя с родителями святых, тоже долго не имевшими детей. Это было неумно, но он уже давно заметил, что есть в нем еще кто-то — глупей его. Передотъездом он получил письмо с Афона: "Боголюбивейший Благодетель ТихонИльич! Мир вам и спасение, благословение господне я честный покров всепетойбогоматери от земного ее жребия, св. горы Афонской! Я имел счастие слышать оваших добрых делах и о том, что вы с любовию уделяете лепты на созидание иукрашение храмов божиих, на келий иноческие. Ныне хижина моя пришла от временив такое ветхое состояние…" И Тихон Ильич послал на поправку этой хижиныкрасненькую. Давно прошло то время, когда он с наивной гордостью верил, что ивпрямь до самого Афона дошли слухи о нем, хорошо знал, что уж слишком многоафонских хижин пришло в ветхость, — и все-таки послал. Но не помогло иэто, кончилась беременность прямо мукою: перед тем как родить последнегомертвого ребенка, стала Настасья Петровна, засыпая, вздрагивать, стонать,взвизгивать… Ею, по ее словам, мгновенно овладевала во сне какая-то дикаявеселость, соединенная с невыразимым страхом: то видела она, что идет к ней пополям, вся сияя золотыми ризами, царица небесная и несется откуда-то стройное,все растущее пение; то выскакивал из-под кровати чертенок, неотличимый оттемноты, но ясно видимый зрением внутренним, и так-то звонко, лихо, сперехватами, начинал отжаривать на губной гармонье! Легче было бы спать не вдухоте, на перинах, а на воздухе, под навесом амбаров. Но Настасья Петровнабоялась:

— Подойдут собаки и голову нанюхают…

Когда пропала надежда на детей, стало все чаще приходить вголову: "Да для кого же вся эта каторга, пропади она пропадом?"Монополия же была солью на рану. Стали трястись руки, болезненно сдвигаться иподниматься брови, стало косить губу, — особенно при фразе, не сходившей сязыка: "Имейте в виду". По-прежнему он молодился — носил щеголеватыеопойковые сапоги и расшитую косоворотку под двубортным пиджаком. Но бородаседела, редела, путалась…

А лето, как нарочно, выдалось жаркое, засушливое. Совсемпропала рожь. И наслаждением стало жаловаться покупателям.

— Прекращаем-с, прекращаем-с! — с радостью,отчеканивая каждый слог, говорил Тихон Ильич о своей винной торговле. —Как же-с! Монополия! Министру финансов самому захотелось поторговать!

— Ох, посмотрю я на тебя! — стонала НастасьяПетровна. — Договоришься ты! Загонят тебя, куда ворон костей не таскал!

— Не испугаете-с! — отсекал Тихон Ильич, вскидываябровями. — Нет-с! На всякий роток не накинешь платок! И опять, еще резчечеканя слова, обращался к покупателю:

— И ржица-с радует! Имейте в виду: всех радует! Ночью-с— и то видать. Выйдешь на порог, глянешь по месяцу в поле: сквозит-с, каклысина! Выйдешь, глянешь: блистает!