охваченным территориями Австрии и Пруссии, а также отрезанным от Франции, не останется ничего иного, кроме как подчиниться схемам федеративного устройства, выработанным совместно Берлином и Веной. Штадион не конкретизировал, каким он видит это федеративное устройство, за исключением того, что он имел в виду как истинный сторонник империи, – адекватной защиты династий, ставших жертвами аннексии.

Поскольку Франция оставалась основной противостоящей силой, Штадион стремился решить германский вопрос как можно быстрее, чтобы исключить французское влияние на это решение. Тем не менее он не пренебрегал и опасностью с востока. Защита Рейна была первоочередной целью его планов потому, что он не меньше Меттерниха опасался франко-русского союза. Это тревожило его больше всего, и потому он считал, что сильная Франция только усугубит беду. Вместо того чтобы заигрывать с Бонапартом, пусть даже его и можно было бы склонить к принятию условий союзников при сохранении на троне, пусть даже его и можно было бы сделать союзником Австрии и отвадить от попыток вовлечь промежуточные германские государства в Рейнский союз, Штадион предпочитал полную определенность, которая гарантировала бы устранение хотя бы одной угрозы. В этом, и только в этом случае Австрия могла бы, опираясь на Германию и союз с Англией и Пруссией, противостоять в полной мере России, будь она на Балканах, в Польше или самой Германии.

Общая концепция Штадиона относительно австрийских проблем не отличалась существенно от взглядов Меттерниха. Оба выступали за создание в Центральной Европе системы коллективной безопасности. Оба придавали первостепенное значение союзническим отношениям с Англией и Пруссией. Поскольку зимой 1813/ 14 года это были самые важные задачи Австрии, понятно, что Меттерних отводил Штадиону второе после себя место в политическом торге. Они расходились не столько в реконструкции ситуации, сколько в оценке последствий ее развития. Внешне большим реалистом казался Штадион: он не доверял Наполеону и стремился раз и навсегда покончить с угрозой со стороны Франции, он выступал за жесткую политику в отношении промежуточных германских государств и не возражал против превращения Северной Германии в сферу влияния Пруссии. Программа Штадиона была простой и прямолинейной, частью из-за того, что она отражала характер самого Штадиона как человека, частью оттого, что его положение позволяло ему некоторые вольности, невозможные для политика, наделенного всей полнотой ответственности. Его реализм не отличался, по существу, от реализма Феликса Шварценберга, Шлиффена или Клемансо: он был дерзким, прямолинейным, решительным и, в силу этих же свойств, лишенным гибкости. Такой реализм был чреват рисками, настолько опасными, что его следует считать скорее неосознанным, чем расчетливым.

Этот так называемый «реализм» иногда приносил успех, но в целом он оставался фатальным заблуждением, поскольку был примитивней и прямолинейней, чем сама действительность. «Люди этого сорта, – говорил через несколько лет о Штадионе Меттерних, – всегда склонны впадать в крайности. Для них не существует полутонов, но, так как полутона все-таки существуют, эти люди при столкновении с необычной ситуацией вместо того, чтобы подумать, действуют наугад». Штадион сознавал необходимость сближения с Пруссией и предлагал проекты значительного расширения ее территории, однако он исключал из них важный элемент, необходимый для успеха, – Саксонию. Рассматривая германскую проблему в целом, Штадион не сомневался, что ее сущность заключается в умиротворении промежуточных германских государств. Но когда он доказывал необходимость проведения в отношении этих государств жесткой политики, а также предлагал шантажировать царя сепаратным миром Австрии в случае необходимости, чтобы тот пожертвовал своими германскими родственниками, то было трудно понять, каким образом он все же рассчитывал сокрушить Францию. Способ решения германской проблемы Штадионом вызывал много вопросов. И наоборот, политика примирения и сотрудничества с промежуточными германскими государствами, проводимая Меттернихом, хотя и встречала трудности, все же оставалась последовательной, и по состоянию дел на декабрь она в наименьшей степени зависела от непредсказуемых решений Наполеона или Александра. Реализм Меттерниха не зависел от конкретных обязательств, оставлял все пути открытыми на возможно длительную перспективу, и в этом он напоминал реализм Бисмарка и Наполеона. Меттерних был не менее реалистичен, когда уклонялся от эффектных ходов на европейской шахматной доске. Победы достигаются и путем продвижения в выигрышную позицию в эндшпиле пешек.

Выигрыш в игре был для обоих австрийских политиков общей целью, несмотря на их разногласия. Совершенно по-другому смотрел на вещи Вильгельм фон Гумбольдт, который изложил в середине декабря в ответе на августовский меморандум Штейна свою версию конституции Германии. «Германия должна быть свободной и сильной, – написал он слова, подхваченные представителями несколько поколений немцев, – не просто для того, чтобы защититься от того или иного соседа, от любого врага, но именно потому, что нация, достаточно сильная для внешнего мира, может сохранить в себе дух, который порождает все внутренние блага». Германия по своей природе, настаивал Гумбольдт, была территорией проживания разных народов и произрастания разных традиций, ее прославивших. Судьба Германии в том, чтобы быть ассоциацией государств, а не в том, чтобы представлять собой унитарное государство, подобное Франции, или скопление разнородных государственных образований, подобное Италии, утверждал он. Вследствие этого Гумбольдт не отдавал предпочтения ни сильной централизованной власти, ни дальнейшей консолидации мелких территориальных единиц. Восстановление рейха он считал невозможным, меж тем как выгоды германских государств в плане обеспечения безопасности будут сведены на нет, по его мнению, калейдоскопичностью культуры Германии.

Тем не менее Гумбольдт в той мере, в какой позволял его прусский патриотизм, симпатизировал сторонникам восстановления рейха. Целью его «союза взаимной обороны» было не только обеспечение «спокойствия и независимости всей Германии», но также «справедливого правового порядка в каждом отдельном государстве». Осуществление последней цели предусматривало несколько новшеств вроде эмбрионального таможенного союза, но его главным назначением было восстановление сословий («древнего германского института», как он выражался), особых правовых норм для защиты князей от аннексий и обеспечение прав подданных малых государств обращаться в верховные суды крупного соседа – предпочтительно одного из большой четверки: Австрии, Пруссии, Баварии или Ганновера. Поскольку эта четверка также выступала арбитром в межгосударственных спорах, она на самом деле играла роль старого имперского Верховного суда и в отсутствие императора являлась верховной инстанцией. «Этот трактат, – разъяснял Гумбольдт Штейну, – является только попыткой показать, что можно сделать в условиях, когда восстановление имперской конституции невозможно».

В остальном Гумбольдт, как и большинство его современников, рассматривал германский вопрос главным образом с точки зрения обороны. Он считал, что ассоциация государств должна быть постоянной. Отдельным государствам следует запретить заключать соглашения, противоречащие условиям договора об объединении. Все государства – члены ассоциации должны выставлять воинские контингенты, так же как и в Рейнском союзе. Великие державы, особенно Великобритания и Россия, должны гарантировать безопасность конфедерации. Ключевую роль в этой схеме должны