министр не определил четко, что могла бы получить Пруссия в случае немедленного мира и что – в случае продолжения войны. Он сам был связан в этом отношении по рукам и ногам в своей собственной стране. Естественно, Меттерних избегал обязательств, связанных с дальнейшими победами над Францией. И он не мог обсуждать открыто вопрос о естественных границах Франции, чтобы не выдать уловки, к которой всегда прибегал, а именно: создавал видимость, будто переговорная база Франкфурта – всего лишь ловкий пропагандистский ход, но не реальный шаг к миру. Последнее лучше было приберечь для европейского мирного конгресса с участием Франции.

Между тем у Меттерниха оснований испытывать удовлетворение от прибытия Каслри было даже больше, чем у Харденберга. В самом деле, готовность британского министра понять беспокоившие Австрию проблемы превосходила все ожидания. Относительно Польши Каслри разделял озабоченность Вены молчанием царя и согласился с необходимостью «настаивать на проведении там преобразований как можно раньше». Узнав о планах Александра относительно Франции, британец был крайне раздосадован и поклялся, что Бернадот никогда не взойдет на трон. Выступая за возвращение на трон Бурбонов, Каслри частично пошел навстречу Австрии, предложив предоставить право решения вопроса о престолонаследии самим французам и до этих пор поддерживать отношения с Наполеоном. Оба политика согласились с тем, что эта формула предполагает выбор между самим Бонапартом и старой королевской династией. «Каслри прибыл, – сообщал с воодушевлением Меттерних Шварценбергу, – и мне он очень нравится. В нем есть все: такт, благоразумие, выдержка».

Оставалась, однако, проблема с позицией Каслри по Бельгии, которая противоречила переговорной основе, определенной во Франкфурте. Чтобы разрешить противоречие, «устранить помеху переговоров во Франкфурте», англичанин высказался за снятие предварительного предложения, а проект окончательного урегулирования, который был бы выработан вместо этого предложения, выдвинуть в качестве ультиматума Франции. С точки зрения Меттерниха, предложение британца было хуже некуда. Оно подразумевало не только отказ от переговорной основы Франкфурта, но также устранение Франции из процесса миротворчества за пределами ее границ. Оно отвечало одной из основных целей Александра и ставило Меттерниха перед выбором между Францией и Англией. Австрийский министр уступил Каслри.

Выбор много значил, и он дался Меттерниху нелегко. Не бросился он и в другую крайность – не стал целиком уповать на Каслри, чего можно было бы ожидать только от политика, подверженного эмоциям и драматическим аффектам. Потому что, пока французская армия не капитулировала, Франция оставалась фактором политического процесса, независимо от резолюций, направленных на исключение ее из него. Меттерних, мастер постепенных решений, все еще видел во Франции и Англии комбинацию сил, необходимую в борьбе против царя за будущее Центральной Европы. Тем не менее он все больше опирался в своей борьбе на Великобританию. «Познания Меттерниха в географии улучшились, – сообщал в Лондон британский министр иностранных дел, – по крайней мере, он прислушивается к возражениям против предложения установить границу по Рейну перед вступлением союзников в Дюссельдорф (увы!)».

Но если Рейнская область должна была стать средоточием согласованных интересов Австрии, Англии и Пруссии, то Меттерних мог считать свою поддержку Пруссии в вопросе о Саксонии утратившей актуальность. Особенно в связи с тем, что австрийского министра больше не мучили мрачное расположение духа и чувство изоляции, заставившие его заявить об этой поддержке. Проблема состояла в том, как дезавуировать его заявление, с которым были связаны обстоятельства, никогда им не упоминавшиеся. Меттерних, как обычно, действовал не напрямую. Он стремился избежать личного конфликта с Харденбергом и передал его в ведение Штадиона, политика, которого не надо было инструктировать, когда возникла необходимость отвлечь внимание Пруссии от Саксонии в сторону Рейнской области. Задача облегчалась и грандиозностью планов Пруссии. Ведь Харденберг претендовал теперь на территорию с населением в 13 миллионов человек, в отличие от 1805 года, когда он требовал земли с населением менее 10 миллионов. После того как канцлер ознакомил 20 января со своими планами Штадиона, тот был шокирован. «Не может быть! Это чересчур!» – воскликнул Штадион. Он просил Харденберга удовлетвориться частью Саксонии к востоку от Эльбы или, еще лучше, вместо Саксонии конфисковать полностью владения династии Веттинов и аннексировать больше земель в Рейнской области. Канцлер отказался, ссылаясь неоднократно на заявление Меттерниха от 8 января и указывая на то, что наличие большого числа претендентов делает овладение землями Рейнской области проблематичным, меж тем как Саксонию можно оккупировать немедленно. На позицию Харденберга влияла также доктрина Гумбольдта о буферном государстве, которое отделяло бы Пруссию от Франции.

Харденберг настаивал на цифре 13 миллионов на том основании, что большинство территорий на западе не могло быть включено в состав Пруссии безусловно. Это были аннексированные Наполеоном земли, которые Пруссия могла контролировать лишь частично. Смысл замечания Харденберга заключался в том, что в будущем Германском союзе федеральный статус гарантировал бы династиям, ставшим жертвами аннексий, многочисленные свободы. Замечание это, однако, было не столь определенно, как прозвучало, особенно в устах таких приверженцев централизованной бюрократии, как Харденберг. Вкупе со Штейном, Гумбольдтом и Зольмс-Лаубахом канцлер стремился подорвать власть среднегерманских князей, но поэтому же он не мог поручиться за своих собственных бюрократов, если под их власть попадет слишком много таких привилегированных территорий. Проблема была очевидна. Если Пруссия должна была принять в свой состав вместо провинций, над которыми ее власть прежде была безграничной, различные княжества и графства, правители которых номинально пользовались суверенитетом, контролировали местную власть и могли проявлять строптивость в отношении администраторов выборного округа, назначаемых Берлином, то ей не нужно было держаться за требование численности населения 1805 года. Харденберг забыл, однако, что там, где его беспокоили одни лишь внутренние соображения, другие видели возрастание прусской мощи: расширение возможностей для набора рекрутов, приобретение стратегически важных плацдармов, усиление влияния на соседние малые государства. В любом случае его аргументы не могли казаться убедительными такому старому рейхсграфу, как Штадион. Их дискуссии постепенно подошли к концу без достижения какого-либо согласия, чего Меттерних, несомненно, ожидал. Пруссия по крайней мере получила сигнал, что Австрия больше не считает себя связанной поддержкой предложения о передаче Берлину Саксонии. Однако споры о Саксонии сыграли также определенную положительную роль. Харденберг теперь понимал, что возражения Австрии против передачи Пруссии Саксонии носили относительный, но не абсолютный характер. Поэтому он мог чувствовать себя более независимым по отношению к России, зная, что эту лакомую территорию можно было бы заполучить при определенных обстоятельствах, как с помощью Австрии, так и при поддержке Санкт-Петербурга. Меттерних же пришел к выводу, что территориальные уступки Вены окупятся уступками Берлина в вопросе о германской конституции. Столь же важным для него было влияние споров вокруг Саксонии на Штадиона.