— Ты знаешь, редко какая женщина на это способна.

Я стояла возле открытого ящика с мокрыми салфетками в руках.

— На что?

— Я про умение вызывать дождь.

Он стоял на коленях по ту сторону стола, положив руки настолешницу и подбородок на руки. Странно детский жест, и это тоже моегосамочувствия не улучшило.

— Единственный смысл этого словосочетания, мнеизвестный — это про юриста или бизнесмена, который умеет приносить своей фирмеоглушительные доходы, меняя политическую ситуацию. Насколько я теперь понимаю,есть ещё и другой смысл.

Я постаралась выразить, насколько мне эта тема не нравится.Мне достаточно неловко было сейчас вытираться — до самых колен и ниже. Ну игрязища!

— Так говорят о женщине, которая умеет эякулировать.

Я набрала полную грудь воздуху и выдохнула очень медленно.

— Мы не могли бы сменить тему?

— Чего ты злишься?

Вполне справедливый вопрос. Чего я злюсь? Чтобы быть честнойхотя бы перед собой, я должна на него ответить.

Вытащив из ящика запасную футболку, я вытерлась ею — всегдаот запасных шмоток есть польза. Потом я натянула трусы, и почувствовала себялучше. В одетом виде всегда как-то меньше неловкости. Так почему я злюсь?

Сев в кресло, я полезла за запасными чулками, которые у менятоже в ящике есть. При моей работе они просто горят. Они же не предназначеныдля принесения жертв, погони за бандитами или закалывания вампиров. Нет,нейлоновые чулки — не для моего стиля жизни. Я стала расстёгивать сапоги, чтобыснять чулки, изорванные о ковёр.

— Чего я злюсь? — повторила я почти про себя.

Пальцы болели — острая резкая боль, вступившая, когдавыветрились остатки эндорфинов. Половину ногтей сорвала до крови, и когдасейчас увидела кровь, заболело сильнее. Почему-то всегда от вида крови больусиливается.

Он встал и застегнул брюки. На штанинах остались пятна,которые не убрать детскими салфетками и запасной футболкой. А для Натэниела уменя запасной одежды нет.

— Да, — сказал он, запихнув себя в брюки — все ещётвёрдый, толстый, готовый. — Чего ты злишься?

— Ты не кончил, — сказала я и начала сдиратьчулок. Занялась чем-то полезным, чтобы не смотреть ему в глаза.

— От этого ты и злишься?

— Я злюсь потому, что если бы ты кончил, мы бы перешлиэтот барьер, а так — нет.

— И? — спросил он.

Я вздохнула:

— А если бы мы его перешли, было бы легче перейти егоснова. Но когда вышло так, то получилось как-то более…

— …важно, — подсказал он.

— Да.

Он обошёл стол и присел у моих ног.

— А я и хочу, чтобы для тебя это было важно, Анита. Яне хочу, чтобы ты звала меня, когда тебе нужен кто-нибудь, кто угодно. Я хочу,чтобы ты хотела меня.

— Это ты уже говорил.

Он тронул меня за руки, сжимавшие новую пару чулок,осторожно вынул чулки и положил на стол. Взяв обе мои руки в ладонь, он таксерьёзно посмотрел на меня, что я испугалась. Испугалась того, что будет сейчассказано.

— Ты меня уже сегодня любила. Любила без секса. Никтодругой меня не любил — и даже не хотел — предварительно не трахнув. Никто, стех пор как умерла моя мать и… Николас…

Он склонил голову, и я сжала его руки. Я видала этивоспоминания и не хотела, чтобы он об этом думал. Это был такой ужас, а он былещё совсем маленький. Я хотела его защитить от таких вещей, чтобы в жизни еготакого больше не было.

Он улыбнулся мне:

— Габриэль и Райна учили меня, что я могу чего-тостоить, но имелось в виду при этом только моё тело — внешний вид, да насколькоя хорошо трахаться буду. — Он чуть сильнее сжал мне руки. — Ты менянаучила, что и без траха я чего-то стою. Ты меня научила, что я не простопредмет потребления.

Я хотела что-то сказать, но его пальцы легли мне на губы.

— Я знаю, что ты хочешь сказать. Ты думаешь, будтоиспользуешь меня, чтобы утолять ardeur, потому что я — твой pomme de sang. Тыпонятия не имеешь, Анита, что значит кого-то использовать. Просто понятия неимеешь.

Его глаза выглядели сейчас гораздо старше его лет. Таксмотрят убитые надежды и безысходная боль, которых никогда не должен былиспытать юноша его возраста.

Я поцеловала его пальцы, прижалась лицом к руке.

— Хочется мне, чтобы когда-нибудь перестала я видетьтакое в твоих глазах. Я хочу, чтобы теперь, для равновесия, в твоей жизни быловсе хорошо.

Он улыбнулся, и такая нежность глядела из его глаз, что яотвернулась.

— Понимаешь, Анита, ты думаешь, что ты сурова ииспользуешь других, но это не так.

Я чуть отодвинулась.

— Я умею быть суровой, когда это надо.

— Но не со мной и не с Микой. Ни с кем, кто позволяеттебе быть с ним ласковой. Если кто-то ведёт себя с тобой по-свински, онполучает по полной, но сначала он должен это заработать.

Я покачала головой:

— Я совсем не такая хорошая, Натэниел.

Он улыбнулся и погладил моё лицо там, где поцарапала БарбараБраун. Я поморщилась.

— Такая, такая, ты только не любишь это признавать.

— Давай-ка лучше оденемся, пока не пришли копы.

— Берт не станет звонить в полицию. Он слишком боитсяплохой прессы.

Я рассмеялась:

— Ты не так много видел Берта, чтобы настолько хорошоего знать.

— Я знал многих таких, как Берт. Он не такая сволочь,как они, но у них один… образ мышления. Ему гораздо важнее, чтобы его кормилецпродолжал зарабатывать денежки, чем чья-то там безопасность или удовольствие.

Я посмотрела в это невозможно молодое лицо, и встретилавзгляд совсем не молодой. Я в жизни многое повидала, но Натэниел видал такое,что меня бы сломало. Или, по крайней мере, согнуло бы в три погибели. Я взялаего лицо в ладони и сказала:

— Ну что мне с тобой делать?

— Я хочу, чтобы ты любила меня, — ответил он тихо,но до ужаса серьёзно.

— Надеюсь, не сейчас? — попыталась я свести дело кшутке.

Он улыбнулся мне своей застенчивой улыбкой, и я поняла, чтошуткой не отделаться.

— Нет, не сейчас, но вскоре.

Я от него отодвинулась, и почти испугалась — испугаласьтаким страхом, от которого не поможет пистолет.

— Почему ты стараешься, чтобы это было так трудно?

— Любовь должна быть трудной, Анита, иначе чего онастоит? Ты меня учила этому все эти месяцы в твоей постели, когда твоё телоприжималось ко мне, а облегчения не было. Ты мне показала, как трудна можетбыть любовь.