а только право аренды, право пользоваться торппой на обычных условиях. Что сначала с них не требовали особенной арендной платы или отработки, то понятно, потому как была родная дочь. Но потом и повинности на них наложили, и пункты оговорили. Один пункт среди прочих такой: если торппарь начнет артачиться, то сразу же вон. А другой пункт — что должны уйти, если хозяин предупредит за полгода. Так что судись, пожалуйста. И еще заявляю решительно, что я никаких посредников из товарищества не признаю. Побеседовать я, конечно, могу, но в мои дела с торппарем нечего вмешиваться посторонним. Мое слово твердо, в назначенный срок ты уберешься. А если не пойдешь добром, так придут с блестящими пуговицами и выдворят.

Во время этой речи хозяин начал горячиться. Подбородок его вздрагивал и голос прерывался. Его сын Арво— мальчик лет пятнадцати — показался в дверях кухни и тревожно прислушивался к разговору.

Халме закинул ногу за ногу.

— Конечно, мы понимаем, что у нас нет никакого законного права вмешиваться в ваши дела. Но мы сочли уместным выступить в качестве посредников, как во все времена было принято у людей. Здесь, на мой взгляд, имеет место застарелая ссора. Установить ее истоки и первопричины теперь уже невозможно. Все мы знаем, как разгораются ссоры: слово за слово, слово за слово—и так без конца. Но мне на ум приходит все же одно средство. Отработка — это такая форма арендной платы, при которой всегда возникают недоразумения и споры. Видимо, вам трудно работать вместе на одном поле. Но что, если бы мы все подсчитали и заменили отработку соответствующей денежной платой? Тогда бы вам пришлось очень мало встречаться и меньше стало бы трений. Таким образом, ваши, так сказать, личные отношения перестали бы влиять на дело. Что вы на это скажете?

— А я уже все сказал. Я велел ему убираться — и кончено. Небось, я в своем доме имею право делать то, что хочу. Чужие у меня не командуют.

— Никто и не собирается тут командовать, — сказал Отто. — Но только и у Лаурила все же есть какие-то права на торппу. Если каждый начнет делать, что захочет, то жить на свете станет невмоготу.

Хозяйка рассердилась не на шутку:

— С каких это пор, Кививуори, ты сделался судебным заседателем? Лучше бы думал, как самому-то на свете жить, да не мешался бы в чужие дела. И доколе же среди бароновых людей будут смуту сеять? Этому может очень скоро прийти конец.

Халме стукнул тростью об пол.

— Социализм показал свою силу в недавней всеобщей забастовке, и едва ли мы увидим его конец. Мы не сеем смуту, мы от лица товарищества стараемся защищать интересы бедноты, и, видимо, дела нам предстоит много. Лаурила вправе позвать нас на помощь, так как он член нашего товарищества, а такая помощь — один из принципов социализма.

Хозяин встал. Он больше не мог сдерживать себя.

— А мне ваше товарищество не указ. В моем доме никто и понятия не имеет, что это за хворь такая — социализм. Словом, так: или вы сейчас прекратите этот разговор, или уходите. Мы принимаем у себя гостей, но не сутяжников. Если уж меня в моем доме слушать не хотят, так, должно быть, мир перевернулся. Это мое последнее слово.

Анттоо подошел к столу и стал доставать из заднего кармана кошелек. Он откинул полу пиджака, наконец добрался до кошелька и, вынув из него десять марок, швырнул бумажку на стол.

— Вот тебе, чтобы уж быть в расчете! Десять марок за семенной ячмень, что я был должен. На этот раз отдаю при свидетелях. Сунь себе в жилетку, дьявол, чтоб не остался ты без денег на пороге ада. И я еще раз при свидетелях заявляю, что я никуда не уйду. И начинаю забастовку. Я требую договора в письменной форме. Пока не будет договора, я на работу не выхожу. Буду бастовать.

— Если не явишься на работу, тебя выдворят по закону, не дожидаясь назначенного срока. Весной, во всяком случае, ты уберешься. А теперь пора и честь знать: вот вам дверь — можете выйти вон.

Халме и Отто встали. Хозяйка смотрела на Анттоо с видимым испугом. И Арво на всякий случай бочком-бочком отошел подальше от двери. Дверь была приоткрыта. Из-за нее испуганно выглядывали младшие сыновья Теурю. Халме, стараясь сохранять достоинство, сказал:

— В таком возбужденном состоянии бесполезно вести переговоры. Мы уходим. Но во избежание недоразумений я хотел бы предупредить, что рабочее товарищество не останется безучастным наблюдателем в этом деле. Оно будет поддерживать своего члена всеми возможными средствами, и я надеюсь, что даже в доме Теурю наконец поймут, что такое социализм. Прошу прощения за беспокойство, которого нам хотелось избежать. Наше уважение к этому дому достаточно велико, поэтому мы надеялись на более деловой разговор. Прощайте, но мы на этом не остановимся.

Хозяйка окончательно потеряла самообладание и, плача от злости, начала ругаться:

— Что же это такое?.. Неужели надо звать полицию? Вваливаются в дом целой ватагой и буянят! Мало того, что сами буянят, греха не боятся, так ведь и спокойных людей выводят из себя... Да неужели бог не накажет бесстыдников!..

Отто сказал с добродушнейшей улыбкой, как будто предлагал нечто в высшей степени приятное:

— Не беспокойтесь, милая хозяйка! У губернатора можно попросить отряд казаков для охраны бога, отечества и законности. Он пришлет их, сколько нужно, только слово скажите.

Они пошли. Анттоо выходил последним и на прощанье разразился проклятьями:

— Ах, ты, дьявольское отродье, конечно, у тебя найдутся заступники. Но вышвырнуть на улицу вы сможете только мой труп. Я в дверях встану и буду драться насмерть, вот увидишь, сатана! Я столько лет набивал деньгами твой чертов мешок, а теперь ты меня как собаку гонишь?.. Нет... нет, будь ты проклят!.. Я знаю, словами тебя не проймешь. Тут нужно что-то покрепче... О проклятье!.. Вот ей-же богу, дело это добром не кончится. Чтоб ты подавился тем, что сможешь сорвать с меня! Ведь жаден, как сатана, а все такой же худой, щеки ввалились... Куда в тебя, черта, все идет?..

На обратном пути Отто и Халме безуспешно старались успокоить Анттоо. Он все грозился начать забастовку, и напрасно они пытались вразумить его. Никакие доводы не действовали. Анттоо с упрямым отчаянием твердил, что он имеет право на забастовку и что он уже объявил ее при свидетелях.

Отто и Халме остались