В Петровки в тот год Тихон Ильич пробыл четверо суток вгороде на ярмарке и расстроился еще больше — от дум, от жары, от бессонныхночей. Обычно отправлялся он на ярмарку с большой охотой. В сумерки подмазывалителеги, набивали их сеном; в ту, в которой ехал сам хозяин сработником-стариком, клали подушки, чуйку. Выезжали поздно и, поскрипывая,тянулись до рассвета. Сперва вели дружественные разговоры, курили, рассказывалидруг другу страшные старинные истории о купцах, убитых в дороге и на ночевках;потом Тихон Ильич укладывался спать — и так приятно было слышать сквозь сонголоса встречных, чувствовать, как зыбко покачивается и как будто все под горуедет телега, ерзает щека по подушке, сваливается картуз и холодит голову ночнаясвежесть; хорошо было и проснуться до солнца, розовым росистым утром, средиматово-зеленых хлебов, увидать вдали, в голубой низменности, весело белеющийгород, блеск его церквей, крепко зевнуть, перекреститься на отдаленный звон ивзять вожжи из рук полусонного старика, по-детски ослабевшего на утреннемхолодке, бледного как мел при свете зари… Теперь Тихон Ильич отослал телеги состаростой, а сам поехал один, на бегунках. Ночь была теплая, светлая, но ничтоне радовало; за дорогу он устал; огоньки на ярмарке, в остроге и больнице, чтопри въезде в город, видны в степи верст за десять, и казалось, что до нихникогда не доедешь, до этих дальних, сонных огоньков. А на постоялом дворе наЩепной площади было так жарко, так кусали блохи и так часто раздавались голосау ворот, так гремели въезжавшие на каменный двор телеги и так рано заоралипетухи, заворковали голуби и побелело за открытыми окнами, что он и глаз несомкнул. Мало спал и вторую ночь, которую попробовал провести на ярмарке, втелеге: ржали лошади, горели огни в палатках, кругом ходили и разговаривали, ана рассвете, когда так и слипались глаза, зазвонили в остроге, в больнице — инад самой головой подняла ужасный рев корова…

— "Каторга!" — поминутно приходило вголову за эти дни и ночи.

Ярмарка, раскинувшаяся по выгону на целую версту, была, каквсегда, шумна, бестолкова. Стоял нестройный гомон, ржание лошадей, трелидетских свистулек, марши и польки гремящих на каруселях оркестрионов. Говорливаятолпа мужиков и баб валом валила с утра до вечеру по пыльным, унавоженнымпереулкам между телегами и палатками, лошадьми и коровами, балаганами исъестными, откуда несло вонючим чадом спальных жаровен. Как всегда, былапропасть барышников, придававших страшный азарт всем спорам и сделкам;бесконечными вереницами, с гнусавыми напевами тянулись слепые и убогие, нищие икалеки, на костылях и в тележках; медленно двигалась среди толпы гремящаябубенчиками тройка исправника, сдерживаемая кучером в плисовой безрукавке и вшапочке с павлиньими перьями… Покупателей у Тихона Ильича 'было много.Подходили сизые цыгане, рыжие польские евреи в парусиновых балахонах и сбитыхсапогах, загорелые мелкопоместные дворяне в поддевках и картузах; подходилкрасавец-гусар князь Бахтин с женой в английском костюме, дряхлый,севастопольский герой Хвостов — высокий и костистый, с удивительно крупнымичертами темного морщинистого лица, в длинном мундире и обвислых штанах, всапогах с широкими носками и в большом картузе с желтым околышем, из-подкоторого были начесаны на виски крашеные волосы мертвого бурого цвета… Бахтиноткидывался назад, глядя на лошадь, сдержанно улыбался в усы с подусниками,поигрывая ногой в рейтузе вишневого цвета. Хвостов, дошаркав до лошади, косившейна него огненным глазом, останавливался так, что казалось, что он падает,"поднимал костыль и в десятый раз спрашивал глухим, ничего не выражающимголосом:

— Сколько просишь?

И всем надо было отвечать. И Тихон Ильич отвечал, но черезсилу, стискивая челюсти, и ломил такую цену, что все отходили ни с чем.

Он очень загорел, похудел и побледнел, запылился, чувствовалсмертельную тоску и слабость во всем теле. Он расстроил желудок, да так, чтоначались корчи. Пришлось сходить в больницу. Но там он часа два ждал очереди,сидел в гулком коридоре, нюхая противный запах карболки, и чувствовал себя неТихоном Ильичом, а так, как будто он был в прихожей хозяина или начальника. Икогда доктор, похожий на дьякона, красный, светлоглазый, в кургузом черномсюртуке, пахнущем медью, сопя, приложил холодное ухо к его груди, он поспешилсказать, что "живот почти прошел", и только по робости не отказалсяот касторки. И воротясь на ярмарку, проглотил стакан водки с перцем и с солью иопять стал есть колбасу и подрукавный хлеб, пить чай, сырую воду, кислые щи — ивсе не мог утолить жажды. Звали знакомые "пивком освежиться" — ион шел. Орал квасник:

— Во-т квасок, попыривает в носок! По копейке бокал,самый главный лимонад!

И он останавливал квасника.

— Вот-от морожено! — тенором кричал лысый потныймороженщик, брюхатый старик в красной рубахе.

И он ел с костяной ложечки мороженое, почти снег, откоторого жестоко ломило в висках.

Пыльный, истолченный ногами, колесами и копытами, засоренныйи унавоженный выгон уже пустел, ярмарка разъезжалась. Но Тихон Ильич, точноназло кому-то, все держал и держал на жаре и в пыли непроданных лошадей, всесидел на телеге. Господи боже, что за край! Чернозем на полтора аршина, дакакой! А пяти лет не проходит без голода. Город на всю Россию славен хлебнойторговлей, — ест же этот хлеб досыта сто человек во всем городе. Аярмарка? Нищих, дурачков, слепых и калек, — да все таких, что смотретьстрашно и тошно, — прямо полк целый!

Домой Тихон Ильич ехал в солнечное жаркое утро до Старойбольшой дороге. Ехал сперва городом, базаром, потом через мелкую и кислую откожевенных заводов речку, а за речкой в гору, через Черную Слободу. На базареон когда-то служил вместе с братом в лавке Маторина. Теперь на базаре всекланялись ему. В Слободе прошло его детство, — на этой полугоре, средивросших в землю мазанок с прогнившими и почерневшими крышами, среди навоза,который сушат перед ними для топки, среди мусора, золы и тряпок… Теперь и следане было той мазанки, где родился и рос Тихон Ильич. На ее месте стоял новыйтесовый домик со ржавой вывеской над входом: "Духовный портнойСоболев". Все прочее было в Слободе по-старому: свиньи и куры возлепорогов; высокие шесты у ворот, а на шестах — бараньи рога; белые большие лицакружевниц, выглядывающих из-за горшков с цветами, из крохотных окошечек; босыемальчишки с одной помочей через плечо, запускающие бумажного змея с мочальнымхвостом; белобрысые тихие девочки, играющие возле завалинок в любимую игру —похороны кукол… На горе, в поле, он перекрестился на кладбище, за оградойкоторого, среди старых деревьев, была когда-то страшная могила богача и скрягиЗыкова, провалившаяся в ту же минуту, как только засыпали ее. И, подумав,повернул лошадь к воротам кладбища.

У этих больших белых ворот сидела и вязала чулок старуха,похожая на старуху из сказки, — в очках, с клювом, с провалившимися губами— одна из вдов, живущих в приюте при кладбище.

— Здорово, бабка! — крикнул Тихон Ильич,привязывая лошадь к столбу у ворот. — Можешь мою лошадь постеречь?