И главное, ни в первый, ни во второй день никакойвозможности сбежать не предоставилось, охрана была бдительна, и хотя всего-то инадо было, что уйти в туннель дальше штольни — это было как раз нужноенаправление — к Добрынинской, сделать это так и не получилось. Ночевали они всоседней каморке, на ночь двери тщательно запирались, и в любое время суток напосту, в стеклянной кабине при въезде на станцию, сидел стражник.

Наступили третьи сутки на станции, но время здесь шло несутками, оно ползло, как слизень, секундами непрекращающегося кошмара, Артемуже привык к мысли, что никто больше никогда не подойдет к нему и не заговорит,и ему уготована теперь судьба изгоя, словно он перестал быть человеком ипревратился в какое-то немыслимо уродливое существо, в котором люди видят непросто что-то гадкое и отталкивающее, но еще и нечто неуловимо родственное, иэто отпугивает и отвращает их еще больше, как будто от него можно заразитьсяэтим уродством, как будто он — прокаженный.

Сначала он строил планы побега. Потом пришла гулкая пустотаотчаяния. После нее наступило мутное отупение, когда разум отстранился от егожизни, сжался, втянул в себя ниточки чувств и ощущений и закуклился где-то вуголке его сознания. Он продолжал работать механически, движения его отточилисьдо автоматизма, надо было только выгребать, кидать, катить, снова выгребать,снова катить, опорожнять и возвращаться обратно побыстрее, потому что пораснова выгребать. Сны потеряли осмысленность, и в них он, как и наяву,бесконечно бежал, выгребал, толкал, толкал, выгребал, и бежал.

К вечеру пятого дня Артем налетел вместе с тачкой навалявшуюся на полу лопату и опрокинул все содержимое, а потом еще и упал тудаже сам. Когда он поднялся медленно с пола, что-то вдруг щелкнуло почти слышно унего в голове, и вместо того, чтобы бежать за ведром и тряпкой, он мерным шагомнаправился ко входу в туннель. Он сам ощущал сейчас себя настолько мерзким,настолько отвратительным, таким антиподом человека, что ни на секунду несомневался, что его аура должна оттолкнуть от него любого. И именно в этотмомент, по невероятному стечению обстоятельств, неизменно торчавший в конце егообычной дороги охранник почему-то отсутствовал. Ни на секунду не задумываясь отом, что его могут преследовать, теми же деревянными, неосмысленнымидвижениями, которыми он до этого выгребал и грузил, он зашагал вперед пошпалам, вслепую, но почти не спотыкаясь, он шел все быстрее и быстрее, пока неперешел на бег, но разум его и тогда не вернулся к управлению его телом, он всееще боязливо жался, забившись в свой угол. Сзади не было слышно ни криков, нитопота преследователей, и только дрезина, груженая товаром, освещавшая свойпуть неярким фонарем, проскрипела мимо, и Артем просто вжался в стену,пропуская ее вперед. Люди на ней то ли не заметили его, то ли не сочли нужнымобращать на него внимание, их взгляд скользнул по его глазам, не задержавшись,и они не произнесли ни слова. Внезапно его охватило ощущение собственнойнеуязвимости, дарованной ему падением; покрытый вонючей жижей, он словносделался невидим, и это придало ему сил, и сознание стало постепенно зажигатьсявновь. Ему удалось это! Неведомым образом, вопреки здравому смыслу, вопрекивсему — ему удалось бежать с чертовой станции, и никто даже не преследует его.Это было странно, это было удивительно, но ему показалось, что если сейчас онхотя бы попробует осмыслить произошедшее, препарировать чудо холоднымскальпелем рацио, магия сразу же рассеется и в спину немедленно ударит лучпрожектора с патрульной дрезины.

В конце туннеля показался свет. Он замедлил шаг и черезминуту вступил на станцию метро Добрынинская.

Пограничник удовлетворился немудрящим «Сантехника вызывали?»и поскорее пропустил его мимо, откровенно разгоняя воздух вокруг себя ладонью иприжав вторую ко рту. Дальше надо было идти вперед, уходить скорее с территорииГанзы, пока не опомнилась наконец охрана, пока не застучали за спиной окованныесапоги, не загремели предупредительные выстрелы в воздух, а потом… Скорее.

Ни на кого не глядя, опустив глаза в пол, и кожей ощущая тоомерзение, которое окружающие испытывают к нему, создавая вокруг себя вакуум,через какую толпу он не пробирался бы, Артем шагал к пограничному посту. Чтоговорить теперь? Что говорить теперь? Опять вопросы, опять требованияпредъявить паспорт, что ему отвечать?

Его голова была опущена так низко, что подбородок упирался вгрудь, и он совсем ничего не видел вокруг себя, так что из всей станции емузапомнились только аккуратные темные гранитные плиты, которыми был выложен пол.Он шел вперед, замирая в ожидании того момента, когда услышит грубый голос,приказывающий ему стоять на месте. Граница Ганзы была все ближе. Сейчас… Вотсейчас… — Это еще что за дрянь? — раздался над ухом сдавленный гадливый голос.

Вот оно. — Я… это… Заплутал.. Я не местный сам… — заплетаясьто ли от смущения, то ли вживаясь в роль, забормотал Артем. — Проваливайотсюда, слышь, ты, мурло?! — голос звучал очень убедительно, почтигипнотически, хотелось ему немедленно подчиниться. — Дык я… Мне бы… — промямлилАртем, боясь, как бы не переиграть. — Попрошайничать на территории Ганзы строгозапрещено! — сурово сообщил голос, и на этот раз он долетал уже с большегорасстояния. — Дык чуть-чуть… у меня детки малые… — он понял наконец, куда надодавить, и оживился. — Какие еще детки? Совсем оборзел?! — рассвирипел невидимыйпограничник. — Попов, Ломако, ко мне! Выбросить эту мразь отсюда!

Ни Попов, ни Ломако не желали марать об Артема руки, ипоэтому его просто вытолкали в спину стволами автоматов, а вслед летелараздраженная брань старшего. Для Артема она звучала, как небесные флейты.

Серпуховская! Ганза осталась позади!

Он впервые поднял теперь взгляд, но то, что он читал вглазах окружавших его людей, заставило его опять уткнуться в пол. Здесь ужебыла не Ганза, он снова окунулся в грязный нищий бедлам, царивший во всемостальном метро, но даже и для него Артем был слишком мерзок. Чудесная броня,спасшая его по дороге, делавшая его невидимым, заставлявшая людейотворачиваться от беглеца и не замечать его, пропускать его через все заставы ипосты, теперь опять превратилась в смердящую навозную коросту. Видимо,двенадцать уже пробило.

Теперь, когда спало первое ликование, та чужая, словновзятая взаймы сила, что заставляла его упрямо идти через перегон от Павелецкойк Добрынинской, разом ушла и оставила его наедине с самим собой, голодным,смертельно усталым, не имеющим за душой ничего, издающим непереносимоезловоние, все еще несущим следы побоев недельной давности.

Нищие, рядом с которым он присел к стене, решив, что теперьтакой компании он больше не может чураться, с чертыханиями расползлись от негов разные стороны, и теперь он остался совсем один. Обхватив себя руками заплечи, чтобы было не так холодно, он закрыл глаза и долго так сидел, не думаясовсем ни о чем, пока его не сморил сон.