И, конечно, сразу было ясно, что это — территория Ганзы.Во-первых, все было необычно чисто, уютно, и на потолке мягко светилисьзабранные в стеклянные корпуса лампы, а не просто одинокие лампочки, как навсех остальных станциях, которые ему приходилось видеть. В самом зале, который,правда, не был таким просторным, как на станции-близнеце, не стояло ни однойпалатки, но зато много было рабочих столов, на которых возвышались горызамысловатых деталей, за ними сидели люди в синих спецовках, и в воздухе стоялприятный легкий запах машинного масла. Рабочий день здесь, наверное,заканчивался позже, чем на первой Павелецкой. На стенах висели знамена Ганзы —коричневый круг на белом фоне, плакаты, призывавшие повысить производительностьтруда и выдержки из какого-то А. Смита. Под самым большим штандартом, междудвумя застывшими солдатами почетного караула, стоял застекленный столик, и,когда Артема проводили мимо, он специально задержался, чтобы полюбопытствовать,что же за святыни лежат под стеклом.

Там, на красном бархате, любовно подсвеченные крошечнымилампочками из фонарика, покоились только две книги. Одна была превосходносохранившимся солидным изданием в черной обложке, тисненая золотом надпись накоторой гласила «Адам Смит. Богатство народов». Другая — изрядно зачитаннаякнижка в порванной и заклеенной узкими бумажными полосками тонкой обложке, накоторой жирными цветастыми буквами значилось «Дейл Карнеги. Как перестатьбеспокоиться и начать жить»

Об обоих авторах Артем ничего никогда не слышал, поэтомугораздо больше его занял вопрос, не остатками ли этого самого бархата начальникстанции обил клетку своей любимой крысы, и что бы это значило.

Один путь был свободен, и по нему время от времени проезжалигруженые ящиками дрезины, в-основном ручные, но продымила раз и моторизованная,задержалась на станции, прежде чем отправиться дальше, и Артем с благоговениемразглядывал несколько секунд, пока его не увели, крепких бойцов в черной формеи черно-белых тельняшках, восседавших на ней. На голове у каждого из нихгромоздились приборы ночного видения, на груди висели странные короткиеавтоматы, а тела были надежно защищены долгими тяжелыми бронежилетами. Ихкомандир, поглаживая огромный темно-зеленый шлем с забралом, лежавший у него наколенях, перекинулся парой слов с охранниками станции, одетыми в обычный серыйкамуфляжи дрезина скрылась в туннеле.

На втором пути стоял полный состав, и он был даже в лучшемсостоянии, чем тот, что Артем видел на Кузнецком Мосту. За зашторенными окнами,наверное, находились жилые отсеки, но были и другие, открытые, и сквозь нихвиднелись письменные столы с печатными машинками, за ними — делового вида люди,а на табличке, прикрученной над с шипением открывавшимися иногда дверьми, быловыгравировано «ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ОФИС»

Эта станция произвела на Артема просто-таки неизгладимоевпечатление. Нет, она не поразила его, как первая Павелецкая, здесь не было иследа того таинственного мрачноватого великолепия, напоминания о минувшемсверхчеловеческом величии и мощи создателей метро выродившимся потомкам. Нозато люди здесь жили так, словно и не кипело за пределами кольцевой линии, нивнутри, ни снаружи упадочное, разлагающее безумие метро, тут жизнь шларазмеренно, благоустроенно, после рабочего дня наступал заслуженный отдых,молодежь уходила не в иллюзорный мир дури, а на предприятия — чем раньшеначнешь карьеру, тем дальше продвинешься, а люди зрелые не боялись, что кактолько их руки потеряют силу, их вышвырнут в туннель на съедение крысам. Теперьстановилось понятно, почему Ганза пропускала на свои станции так мало и такнеохотно. Количество мест в рае ограничено, и только в ад вход всегдасвободный.

— Вот наконец и эмигрировал! — довольно осматриваясь посторонам, радовался Марк.

В конце платформы в стеклянной кабине с надписью «дежурный»сидел еще один пограничник и стоял небольшой крашеный в бело-красную полоскушлагбаум, и когда следовавшие мимо дрезины подъезжали к нему, почтительнозамирая, пограничник с важным видом выходил из кабины, просматривал документы,иногда груз, и поднимал наконец перекладину. Артем подметил про себя, что всепограничники и таможенники очень гордятся занимаемым местом, и сразу видно, чтоони занимаются любимым делом. С другой стороны, такую работу нельзя не любить,подумал он потом.

Заведя за ограду, за которой в туннель тянулась чугуннаядорожка, и отходили в стену коридоры служебных помещений, их ознакомили свверенным хозяйством. Напоминавший о чем-то грустном желтоватый кафель,выгребные ямы, горделиво увенчанные настоящими унитазными стульчаками,невыразимо грязные спецовки, обросшие чем-то жутким совковые лопаты, тачка содним колесом, выделывающим дикие восьмерки, вагонетка, которую надо нагружатьи отгонять к ближайшей уходящей вглубину штольне, и чудовищное, невообразимоезловоние, въедающееся в каждую нитку одежды, пропитывающее собой каждый волосот корня до кончика, втирающееся под кожу, так что начинаешь думать, что онотеперь стало частью твоей природы и пребудет с тобою вечно, отпугивая тебеподобных и заставляя их свернуть с твоего пути еще раньше, чем они тебя увидят.

Первый день этой однообразной работы тянулся так медленно,что Артем решил — им дали бесконечную смену, они будут выгребать, кидать,катить, снова выгребать, снова катить, опорожнять и возвращаться обратно толькодля того, чтобы этот треклятый цикл повторился еще раз. Работе не было видно никонца, ни края, постоянно приходили новые посетители. Ни они, ни охранники,стоявшие у входа в помещение и в конечном пункте их маршрута — у штольни, нескрывали своего отвращения к бедным работягам. Брезгливо сторонились, зажимаянос рукой, или, кто поделикатнее, набирая полную грудь воздуха, чтобы случайноне вдохнуть поблизости с Артемом и Марком. На их лицах читалось такое омерзение,что Артем с удивлением спрашивал себя, не из их ли внутренностей берется всеэто праздничное великолепие, от которого они так поспешно и решительноотрекаются? В конце дня, когда руки были истерты до мяса, несмотря на огромныехолщовые рукавицы, Артему показалось, что он постиг истинную природу человека,как и смысл его жизни. Человек теперь виделся ему как хитроумная машина попереведению продуктов и производству дерьма, функционирующая почти без сбоев напротяжении всей жизни, у которой не было никакого смысла, если под словом«смысл» иметь ввиду какую-то конечную цель. Смысл был в процессе — истребитькак можно больше пищи, переработать ее поскорее и извергнуть отбросы — все, чтоосталось от дымящихся свиных отбивных, сочных тушеных грибов, пышных лепешек —теперь испорченное и оскверненное, и прибавить ему работы. Черты лица всехприходящих стирались, они становились безликими механизмами по уничтожениюпрекрасного и полезного, создающими взамен уродливое и никчемное. Артем былозлоблен на них и чувстовал к ним не меньшее отвращение, чем они к нему. Маркстоически терпел, и время от времени подбодрял себя и Артема высказываниямивроде «Ничего-ничего, мне и раньше говорили, что в эмиграции всегда поначалутрудно»