Быть именно человеком оказалось необязательно. Более того,быть человеком – обременительно. А вот животным, обладающим разумом, –самое то. И чтоб никаких сдерживающих запретов. Сейчас освобождение от душипошло такими темпами, что дедушка Фрейд ужаснулся бы.

Словом, мир давно другой. Мы живем в другом мире, сильноизменившемся, но мышление наше отстает. Привычно меряем все теми же старымизнакомыми с детства мерками. Так, к примеру, только совсем туповатый не заметит,что литература доживает последние годы. Великое изобретение древних финикийцевпослужило цивилизации несколько тысячелетий, конкурентов не было, только вот впоследнее столетие появились фото, кино, магнитофоны, компьютеры, Интернет, чтоначали теснить с нарастающей скоростью…

Первыми получили тяжелейший удар бумажные книги, от которогоуже не оправятся. Бумага исчезнет, какое-то время книги будут на электронныхносителях, но изобретение неспешных финикийцев уже не может справляться свозросшими требованиями нового мира, и на смену буквам придут импы – гораздоболее емкие, когда в каждом значке будет в сто тысяч раз больше информации.

Я могу только смутно представить себе книгу на таком языке,хотя это будет уже не книга, однако именитые футурологи с апломбом деревенскихдурачков вещают, что бумажные книги – бумажные! – будут всегда, даже всотом тысячелетии. Не могу врубиться, глупость это беспредельная или тайнаяполитика, скрытая от простого люда вроде меня.

Но я не дурак и не политик, потому говорю то, что вижу, авижу мир без прикрас. И, главное, вижу, куда он стремительно несется. Этого невидит Люша, ладно, но как этого не видят политики? Или видят, но… а что можноизменить, если выбирают на короткий срок?

Или… страшатся социальных последствий?

С обеда, раздав всем задания, я воспользовался правом шефауходить когда заблагорассудится. Но если раньше таким правом пользовались,чтобы тут же по бабам, я тоже пару лет убил на такую ерунду, то сейчас вырулилна магистраль и понесся к своим трансгуманистам.

Когда я переступил порог, сразу ощутил знакомый, но странныйименно здесь запах. На меня смотрели и улыбались, я повел взглядом по комнате…За самым мощным компом, который, кстати, привез я, сидит женщина с короткойпрической, в пестрой блузке.

Она повернулась вместе с креслом, в огромных темных очках,закрывающих половину лица, вроде бы миловидная, почти не накрашенная, сиськинеплохой формы, хоть и мелковаты, лицо серьезное.

– Это Мила, – представил ее Чернов. – Мила,это Слава.

Мила протянула мне руку, рукопожатие ее было бесхитростным,но сильным.

– Много о вас слышала, – сказала она хрипловатымголосом. – Правда. Ребятам вы нравитесь.

– Если бы еще вам, – протянул я, спохватился, чтоавтоматически вошел в один из вариантов, когда через полторы минуты придетсялезть ей в трусы, так принято, – рад, что в нашем коллективе наконец-тоженщина.

Она сдержанно улыбнулась одними уголками рта. Я понял, что,мол, да, вовремя я соскользнул с наезженной дорожки. Иначе бы поссорились.

Я прошел к столу, выложил печенье, булки и большую пачкухорошего кофе. Гаркуша, сразу оживившись, включил кофейник и сказал снаигранным удивлением, что да, работает, Знак распаковал покупки, только Миласнова повернулась к компу. На экране медленно поворачивается трехмерная модель ДНК,курсор выдергивает отдельные молекулы, в правой стороне нервно прыгают линии,словно отмечают музыкальные треки.

Когда Гаркуша начал разливать по чашкам, Чернов внезапнооторвался от экрана компа и заявил в пространство, что пьющих в сингулярностьне возьмут. Сказал он так, словно спорил с невидимым собеседником, убеждал его,переламывал его доводы.

Пьющих не возьмут, автоматически повторил я про себя. Ну да,это же понятно. Даже не будут рассматривать их желания. Вернее, не возьмем,потому что я буду тоже там, среди определяющих, кого брать, кого нет. Непотому, что я такой вот замечательный, а потому, что хоть на сингулярность иработает вся цивилизация, но сознательно приближаем ее мы, сингуляры. Она наша,да. И возьмем туда только «своих», как в комнату для некурящих не пускаютчеловека с сигаретой во рту.

– Надеюсь, – сказал Гаркуша опасливо, – этапьющесть не относится к кофе? Или к чаю?

– Чай вреден, – заявил Знак безапелляционно.

– Опять? – воскликнул Гаркуша с ужасом. –Только вчера еще был полезен!

– А сегодня уже вреден, – сказал Знактвердо. – Новейшие данные!

Гаркуша с печалью посмотрел на чашку, светло-коричневаягорячая жидкость источает нежнейшие ароматы.

– Ладно, – сказал он скорбно, – буду пить этияды… и ждать, когда новейшие будут опровергнуты самыми-самыми сверхновыми. Вкакое страшное время живем, братцы? Все на нас, как на кроликах,обкатывается!.. А следующие поколения будут точно знать, что вредно, чтополезно.

– Не будут, – заверил Чернов. – У них своихпроблем хватит. Уже не с кофе… Так вот, не будем прикидываться лихими парнями,которые пьют и по бабам? Скажем честно: алкоголизм куда опаснее иотвратительнее курения. Но даже курение теснят во всех развитых странах с такойнастойчивостью, что скоро исчезнет. Ну а кто продолжит курить, эти стопроцентноостанутся по эту сторону Перехода.

Я пил кофе и хрустел печеньем молча. Уже и свое мнение есть,но эти ребята обкатали эти темы лучше. И потому формулируют лучше.

Знак повторил с недоверием:

– Пьющих в сингулярность не возьмут?.. Это как? Или тыимел в виду алкоголиков?

Чернов как будто заколебался, он же не экстремист, тем более– председатель должен быть центристом и вообще смягчать острые углы, но Гаркушасказал с непривычной для него жесткостью:

– Он сказал верно, пьющих! Даже пьющих. Но ты пей-пей.За кофе, может быть, сажать не будут.

– Но у нас, – пробормотал Знак, – вообще-токто не пьет всякое-разное покрепче кофе?.. Особенно на праздниках! Не пьютединицы.

– И что? – спросил Гаркуша.

Знак молчал так долго и загадочно, что мы все ощутили, какесли бы распахнулись окна и пахнуло открытым космосом. Я внезапно почувствовал,что к нам мир приближается хоть и справедливый, но страшноватый… Именнопостроенный на разумных началах, каким мы и хотим его видеть, если верить нашимсловам, но в реале, даже очень разумные, частенько срываемся в сладостнуюнеразумность с пьянками, потными бабами, танцами на столе и траханьем чужихжен, что особенно лакомо… и, главное, уверены, что без этого враз превратимся внечеловеки, а это ах-ах как плохо. Не знаем, что это, но срабатывает защитныймеханизм: плохо – и усе!

– Единицы и войдут, – проговорил Чернов наконецмедленно и размеренно. – А мы как хотели?

Знак пробормотал:

– Но это… жестоко. Даже если и справедливо. Простосправедливость какая-то… математическая.