В семье Демьянцевых никто не был по-настоящему религиозен. Религия вообще — или насаждается с детства и тогда не факт, что приживется во вдумчивом возрасте, или же с некоторых пор она — образ жизни. Ни того, ни другого не наблюдалось, и Бог был в одной стороне, а Вадим — в противоположной. При этом он гордился российской историей, густо замешанной на религии, красотой православных храмов и любил фильм Лунгина «Остров». А храм Покрова-на-Нерли считал одним из самых запоминающихся строений, созданных человеком. А вот молитвы, посты, и само воцерковление? Этого не было — обходился как-то. Сейчас тоже ехал не за этим — ехал к человеку.

Это был отец-наместник или брат Владимир для монастырской братии, а в прошлом, в миру — Владимир Иванович Дегтярный. Уезжая прошлый раз из монастыря, Вадим не озаботился контактами — не посчитал нужным. Заехать как-нибудь потом, оставить очередной взнос, помогая монастырю, он мог и без предварительной договоренности. И добрался бы туда уже и без посторонней помощи — по навигатору.

А почему ехал сейчас, после новогодних праздников, накануне Рождества? Да просто не хватало уже сил терпеть! Было плохо и ничего не помогало, а там (он хорошо помнил это) прошлый раз полегчало. К чему-то он пришел, что-то понял и это не благодаря религии — просто тихое место располагало к продуктивным размышлениям. Ну, и разговоры с умным человеком помогли, особенно тот — самый первый.

Отец-наместник хворал… Был слаб и освобожден настоятелем от всех обязанностей, кроме молитвенных. Но Вадима он принял. Тот вошел в простую келью, которая отличалась от гостевой только качеством и, соответственно — дороговизной икон. Ими был плотно заставлен весь угол, который располагался на восход солнца — с середины стены и доверху, до самого почти потолка. По прошлому разу Вадим знал, что можно не поздороваться, но выказать уважение лику Господа нужно обязательно. Это было установленным приветствием и еще в прошлый раз он приноровился, заходя в помещения, на автомате уже креститься на иконы.

За прошедшее время отец-наместник сильно постарел и осунулся, седая борода стала будто насквозь прозрачной — вылезла, что ли? Но водянисто-голубые глаза были все такими же — смотрели с умом и иронией.

— Гостем будьте, Вадим Сергеевич, присаживайтесь. Если есть опасения, то зря — я не заразен.

— Да, Владимир Иванович, мне уже объяснили. Выздоравливайте, доброго вам здоровья, — поздоровался Вадим.

— Что привело вас к нам — Праздник или сердцу уже неспокойно за нас — как мы тут выживаем без ваших пожертвований? — улыбался монах. Разговаривал он с Вадимом, полусидя на постели, подпертый со спины несколькими подушками.

— Плохо опять — нет сил и терпения. Сделал будто бы доброе дело, а отдачи не вижу. Получается — себе в ущерб, — развел руками Вадим и присел, виновато улыбаясь. Явно что-то не то сказал, потому что монах только что не смеялся в голос. И почему-то перешел на «ты»:

— Умнейший ты мужик, Вадим Сергеевич, а мыслишь какими-то извращениями. Ты просчитал, что ли, отдачу от доброго дела? В чем — процентах или валюте? Беда с тобой… думаешь ты иначе и опять же — личностный кризис настиг, — улыбался он в жидкую бороду, — а что ты так смотришь? Здесь почти все такие. Что может заставить мужика пойти сюда? Молиться-то везде можно. Потому что он не в ладу с миром? А нет! Не в ладу с собой, смысла в своем существовании там уже не видит, мается, а уходить еще рано…

— А здесь находят? — серьезно интересовался Вадим.

— Не все… — задумался монах, — так не все и остаются.

— Я, наверное, схожу с ума… — признался Вадим, — ночами приходит Елена — снится. Я считаю, это оттого, что мне подкинули мысль, а я зацепился за нее сознанием. Я и раньше размышлял о том, есть ли моя вина в ее смерти. Решил, что нет — я все сделал для того, чтобы не ранить ее нашим расставанием. И даже не считал это полноценными отношениями — приятно проводили время вместе и только. А сейчас понимаю, что могло… Многие глушат стресс алкоголем, вот и она тогда могла. Да что там! Она точно в тот вечер напилась, но облегчения, очевидно, не почувствовала, вот и приняла анксиолитики — двойную… тройную норму, чтобы наверняка! А может, уже болело… когда по-настоящему болит сердце, страшно, знаете… Такой… физиологический страх. И не выдержало больное сердце.

— Здесь ключевые слова — больное сердце. Не принято у нас утешать вот так — раз человек кается, значит душа чувствует вину. Но принять правильное решение, а потом съедать себя за чужую болячку — глупо, — покачал головой монах.

— Было бы глупо, если бы все нашим расставанием и закончилось, и она была чужим мне человеком. Я понимаю теперь, что по-своему любил эту женщину. Мне говорил уже один человек и сейчас я согласен с ним — спокойно жить в семье, зная, что где-то там есть она, я не смог бы, — кривовато улыбнулся Вадим и сел удобнее на твердом стуле, поддернул на коленях брюки.

— Не суетись. Ты говори-говори… я, кажется, понимаю.

— Это было, как наваждение, Владимир Иванович, страсть погибельная, болезнь, зависимость… У меня хватило бы сил остаться в семье, но экзистенциальный кризис, как вы говорите, начался уже оттуда и продолжается до сих пор. Я до сих пор люблю свою жену — спокойно… нормально. Все у нас было — страсть, которая потом тихонько поутихла… Так это всегда и у всех. Но я ценил ее, она нравилась мне, как женщина и хорошо с ней тоже было — даже просто находиться в одном помещении, комфортно… — тяжело оперся Вадим локтями на колени и судорожно сцепил ладони.

Монах не торопил его. И он чуть отдышался и продолжил:

— Я сам, можно сказать, отдал ее другому человеку. Не безоглядно и безответственно — нет… Я все знаю о нем, был знаком лично и просто допустил такую возможность — намекнул. Если бы она была безразлична для него, он просто не заметил бы моих слов, но он ухватился за них. И у них с Ксюшей сын — замечательный мальчик. Я так хотел сына, Владимир Иванович, — улыбался Вадим, — но совершенно четко понял в какой-то момент… понял, что никогда не смогу полюбить этого ребенка, как он того заслуживает.

— Ты говорил про выгоду, кажется? — напомнили ему.

— А! Да… была мысль — если у них получится, то он заберет Ксюшу с детьми с Урала и я смогу часто видеться с Яной — она все, что у меня осталось. Я очень люблю свою девочку. Но они застряли там… А я тут тихо схожу с ума — снится Лена. Снится, как ведьма — проходит мимо или надвигается на меня… лицом. Не похожая на себя — или слишком рыжая, даже красная, то черная… но это точно она. А когда вижу Ксюшу — случайно, по скайпу, болит сердце. Или это фантомные боли? Я понимаю, что потерял то, что уже ничем не восполнить — дом, семью, тепло. Яну, в конце концов! Почему они сидят там — на Урале? В хрущебе, в грязном регионе?!

— Так спроси, на что тебе язык дан? — удивился отец-наместник.

— Он не ответит — пошлет. Я не сдержался — ревность… распустил руки. Потом понял, о чем вы тогда говорили — что я подтолкнул ее на грех… сидел в этой их землянке и понял — только когда первый раз в жизни испытал ревность. Раньше не было повода, и даже когда Ксюша призналась, это все равно не воспринималось, было как-то умозрительно — просто озвученный факт. Я считал тогда, что ревную. Нет. Нужно было увидеть эту наглую носатую морду и представить себе… — он оглянулся вокруг, будто очнувшись и продолжил: