Ей было стыдно и не хотелось признаваться в том, чтоначальник прав, но и не признаться было невозможно. Она и сама давно ужепонимала, что позволяет слабости и страху управлять собой, но не могла найти всебе душевных сил исправить положение. Быть слабой так удобно…

– Да, – она набрала в легкие побольше воздуха имедленно выдохнула, – да, Виктор Алексеевич, вы правы.

– Значит, так и договоримся.

Он встал и пересел на свое привычное место, туда, где стоялоначальственное кресло с высокой спинкой и где под рукой были телефонныеаппараты.

– Иди и начинай нормально работать. Сделай наконец то,что я тебе давно уже велел: перебери всех своих клиентов, подумай, подберинаиболее подходящие кандидатуры на роль Шутника. Составь план их отработки.Созвонись с психологами, передай им все материалы, пусть подумают надпсихологическим портретом преступника. Не понимаю, почему до сих пор это несделано! Бардак, ей-богу!

Настя вышла из кабинета Гордеева и внезапно почувствовала,что голова болит так сильно, что еще немного – и она начнет задыхаться. Ей нехватало воздуха, и, преодолевая дурноту, она спустилась по лестнице повнутренний двор. Сырой холодный воздух облепил ее, как мокрая тряпка, еезазнобило, но стало немного легче. Постояв на пронизывающем ветру, онавернулась к себе.

Гордеев прав, она непростительно распустилась. Если бы онане поддалась страху, если бы сразу, с самого начала, всерьез допустила мысль отом, что Шутник играет против нее, как знать, быть может, она бы уже успелачто-то придумать, что-то такое, что остановило бы его. Неужели из четырех егожертв хотя бы одна – на ее, Настиной, совести? Эта мысль невыносима, но нельзябольше гнать ее от себя и делать вид, что все происходящее ее не касается.

Касается. И не кого-то, а именно ее.

Ей удалось, хоть и не без труда, настроиться на работу. Квечеру перед ней лежал список из четырех человек, от каждого из которых можнобыло бы ожидать столь неординарных действий.

УБИЙЦА

– Если бы одни из нас умирали, а другие нет, умиратьбыло бы крайне досадно, – усмехнулась бабушка.

Я с грустью смотрел на ее морщинистое усталое от беспрерывнойболи лицо, с которого даже тяжелая болезнь не смогла стереть породистости, ивпервые в жизни подумал о том, что мне будет ее не хватать. Всего два человекаостались в моей жизни – отец и бабушка, жена не в счет, она слишком молода иглупа, чтобы значить хоть что-нибудь для моей души. А отец и эта старая сильнаяженщина составляли два главных стержня, на которых я держался. Отец был дляменя примером служения Родине и настоящим Мужчиной, на которого я должен былравняться. Бабушка же являла собой образец стойкости, несгибаемости ибесстрашия. Она поистине ничего не боялась. Даже, как оказалось, смерти. Ейоставались считанные дни, она прекрасно знала об этом и все-таки умудряласьшутить.

– Сколько нужно прожить на свете, чтобы прийти к такомувыводу? – спросил я, стараясь не показывать, как мне горько.

– Не знаю, дорогой. Одному мудрому человеку удалосьдодуматься до этого к сорока годам, а я только повторяю за ним следом. Ноповторяю, надо признаться, с чувством абсолютного согласия.

– И кто сей мудрец?

– Лабрюйер. Жан де Лабрюйер. Он жил во времена ЛюдовикаXIV и был воспитателем внука принца Конде. А тебе, потомку родаДанилевичей-Лисовских, стыдно этого не знать. Сейчас укол подействует, и яусну, а ты возьми томик Лабрюйера и прочти, тебе это будет полезно. Он стоит натой полке, где французские философы.

Я не знал тогда, вернее, не почувствовал, что это нашпоследний разговор.

Укол подействовал, бабушка уснула и больше не проснулась.Она спала и умирала, а я сидел рядом в глубоком кожаном кресле и читал: «Жизньотделена от смерти длительным промежутком болезни для того, по-видимому, чтобысмерть казалась избавлением и тем, кто умирает, и тем, кто остается». От этойфразы я вздрогнул, она показалась мне беспредельно циничной и жестокой. Но ужев следующий момент я собрался с силами, заглянул внутрь себя и понял, что это –при всей своей циничности – правда. Я не хотел, чтобы бабушка умирала. Но и нехотел просиживать возле ее постели все свое свободное время. Я хотел, чтобыбабушка была здоровой и полной сил, а беспомощная и умирающая, она стала дляменя обузой. Мне нужно было заканчивать докторскую диссертацию и проводитьмножество экспериментов в лабораториях.

Мучивший меня после убийства мамы вопрос о соответствиижизни и смерти окрасился отныне новыми оттенками.

Смерть неизбежна, и с этим надо смириться. На этот счет уЛабрюйера тоже нашлось высказывание: «Неизбежность смерти отчасти смягчаетсятем, что мы не знаем, когда она настигнет нас; в этой неопределенности естьнечто от бесконечности и того, что мы называем вечностью». Но вот тут я сфранцузским философом согласен не был. Просто категорически не был согласен.Ему, в его семнадцатом веке, казалось, вероятно, что вечность и бесконечность –понятия божественные и потому разумом неохватываемые, а коль так, то надопринять сие как благодать небесную и радоваться, что не знаешь, когда умрешь.Мне же, выросшему в двадцатом веке и получившему высшее техническоеобразование, понятия вечности и бесконечности были понятны и близки, я имел сними дело ежедневно на протяжении многих лет и ничего данного «свыше», «отбога», в них не видел. Мы не знаем, когда смерть настигнет нас? Верно. Ноэто-то и плохо. Мама не знала, и что вышло? Какую смерть она заслужила?Чудовищную, грязную, не – пристойную. Смерть, недостойную ее самой и той жизни,которую мама прожила. И ничто, никакие представления о вечном и бесконечном, немогут меня с этим примирить, как обещает личный гувернер маленького наследника– принца Конде.

Говорят, человек является хозяином своей судьбы. Для меняэто означало, что я являюсь хозяином не только своей жизни, но и своей смерти.Ибо смерть – это тоже судьба, часть ее, конечный пункт, завершающий акт, точнотак же, как знак препинания «точка» является неотъемлемой частью предложения. Иесли уж я стараюсь жить так, чтобы быть достойным своего рода и своих предков,то и умереть я должен достойно.

Не думайте, что все это я понял сразу, в один момент, покасидел в кресле возле умирающей бабушки. На это ушли годы. Смешно? Наверное –Долгие годы додумываться до того, что можно рассказать в две минуты… Впрочем,все научные открытия можно изложить в две минуты, а сколько лет на них уходит!

«Уступить природе и поддаться страху смерти гораздо легче,чем вооружиться доводами рассудка, вступить в борьбу с собою и ценойнепрерывных усилий преодолеть этот страх». Тоже, между прочим, Лабрюйер сказал.Не глупее нас с вами был дядечка. Вооружиться доводами рассудка, признать, чтосмерть неизбежна, абсолютно неизбежна, и ничего здесь нельзя придумать. Этопервый этап. Бороться с собой и ценой непрерывных усилий преодолевать страхсмерти.

Это второй этап. И на каждый нужно время и душевные силы.Много времени и много сил. Но я сумел, я сделал это. Я перестал бояться смерти.