– А теперь увеличь эту конструкцию в тысячу раз ипокрась в черно-коричневый цвет, и получишь таксу. Разве можно такое животноеназвать огромным?

– Пожалуй, нет, – согласился Камень. –Мелковато вышло.

– А мальчика разве можно назвать лжецом? Он же искреннесчитает собаку огромной, он не лукавит и не обманывает. И никому даже в головуне придет оценивать его слова с точки зрения истинности, важно лишь то, чторебенок искренне поделился своими впечатлениями, то есть он готов строить стобой честные и открытые отношения. Теперь понял, о чем я толкую?

– Да понял я, понял, не тупой. Но меня другое удивляет:почему Головин вдруг начал сомневаться? Он никогда в жизни не разделял истину иправду, вот была там у них газета «Правда», и считалось, что в ней написанатолько истина, поэтому для многих что истина, что правда – один черт. И длянего тоже. Головин всю свою жизнь был уверен в собственной непогрешимости, тоесть свои впечатления и суждения считал истинными, хотя они были всего лишьправдивыми, то есть искренними, но не более того. С чего вдруг он засомневался?Откуда этот перелом? Люба-то не зря заволновалась, у нее есть основаниябеспокоиться.

– А чему ты удивляешься? По-твоему, если старыйкоммунист и заместитель министра, так обязательно косный и консервативный? Этотебя Ворон испортил своими рассказами о начале девяностых в России, когдапроцветала антикоммунистическая пропаганда. Я знаю, он этот период любит,пасется там по поводу и без повода, я уж сколько раз его там встречал, особеннокогда путч девяносто первого года или Белый дом горит. Насмотрится, душунатешит и летит тебе пересказывать. Вот ты и получился такой отравленныйоднобокой правдой. А истина – она в другой плоскости лежит.

– И тебе она, конечно же, известна, – скептическизаметил Камень.

– Ну-у, – протянул Змей, – я же не философ, явсего лишь мудрец. Это вы, философы, пытаетесь претендовать на знание истины, ая знаю только то, что объективная истина мне неизвестна. Как, впрочем, и любомумыслящему существу. Объективная истина во всей ее полноте абсолютнонедостижима, и если ты как философ посмеешь с этим спорить, то я как мудрецскажу тебе, что ты не прав и обуреваем гордыней. Но мы ушли в теорию, а намнужно закончить с Головиным, пока наш крылатый рассказчик не появился. Головин– умный человек, получивший хорошее военное образование. И не забывай, кто еговоспитывал, – Анна Серафимовна, которую саму воспитывалигувернантки-англичанки и в которую были вложены огромные знания. Да, они ей непригодились в профессиональном плане, потому что ей пришлось жить в сложноевремя, и карьеру она не сделала. Но эти знания у нее были, и она их передаваласыну. Так что Головин у нас не тупой и не косный, у него просто тяжелыйхарактер, усугубленный тем, что Анна Серафимовна взрастила в нем убеждение всобственной правоте всегда и во всем на том единственном основании, что он –мужчина. А так-то он мужик умный и мыслит глубоко.

– Ага, и видит далеко, – крякнул Камень. – Яо другом говорю. Когда ребенок или подросток начинает сомневаться – этонормально, это естественно. А когда сомнения одолевают пожилогосемидесятилетнего члена партии – это беда. Немногие с такой бедой справляются,обычно сомнения ломают стариков. Вот отчего Люба забеспокоилась. Головин –мужик жесткий, а жесткая материя не гнется, сам знаешь, она ломается.

– Или продолжает стоять, как стояла, – возразилЗмей. – Посмотрим, как дальше дело пойдет. Я вот думаю… Нет,извини, – он усмехнулся и сделал движение в сторону, – думать мне ужепоздно, пора линять отсюда. Тут рядом чья-то пустая нора есть, я туда залезу,про юбилей послушаю. Да сделай ты лицо попроще! На тебя посмотришь – и сразувидно, что ты умные разговоры только что вел. Как бы наш недремлющий филин незаподозрил чего.

Дело шло к Новому году, осень давно закончилась, и в лесувокруг Камня больше не осталось палой листвы, но снег еще не выпал, и землябыла голой и печальной, так что Змею удалось покинуть место преступления совсембесшумно и не оставив следов.

Взглянув на появившегося Ворона, Камень ужаснулся: его другвыглядел так, словно выдержал битву с оравой диких голодных котов. Перьявстрепаны, на правом крыле зияет пролысина, левый глаз заплыл.

– Что с тобой? Ты подрался? Тебя избили? –встревоженно спросил Камень.

– Я боролся за общественный порядок! – гордозаявил Ворон. – Ты представляешь, там на один день такая очередь стояла –ужас! На двадцать четвертое января. Хвост с километр длиной! И все стоят, никтоне выпендривается, все терпеливо ждут, когда проход освободится и можно будетзайти. А один жук навозный хотел без очереди пролезть. Ему, дескать, срочнонадо, у какого-то политолога недоделанного, видите ли, защита диссертациигорит, ему быстренько нужно в двадцать четвертое января. Как будто всеостальные в нашей очереди – бездельники, у которых ничего не горит и которымничего не надо. Нет, ну ты видал такое хамство? Я, конечно, не смолчал,высказал ему в глаза его бесстыжие все, что думал, слово за слово – началасьсвара. Так если бы он один против меня выступил, я бы его одним клювом сделал,а тут еще какие-то упыри из очереди повылезли и начали орать, что им тоже надосрочно и пусть пенсионеры вроде меня их всех пропускают, потому что пенсионерамторопиться некуда, у них времени полно, а они, то есть упыри эти, работают наблаго всемирной истории и политологии. Ну и пошла драка стенка на стенку. Но мыпобедили! А жука того навозного из очереди вообще выперли, пришлось ему вдвадцать третье января лезть, там вход свободный, никто не ломится, идожидаться двадцать четвертого уже внутри, естественным путем. Ничего, суткиотдохнет, охолонет малость, а то – ишь, повадились, молодым везде у них дорога.Перебьется. Правильно я говорю, Камень?

– Наверное, правильно. У тебя ничего не болит? Может,белочку позовем, у нее какие-то травки припасены, она бы тебе компрессыподелала. А?

– Не надо, я в порядке. Глаз только плохо видит, но этоничего, к завтрашнему дню отек пройдет.

– А что там, в этом двадцать четвертом января? –спросил Камень. – Почему туда такая большая очередь?

– Да ты что! Я же тебе тыщу раз рассказывал, тампартконференция, на которой Ельцин выступил беспрецедентно резко и откровенно.Народ был в полном шоке! Ты меня еще спроси, кто такой Ельцин.

– Это я помню, он тогда стал первым секретаремМосковского горкома партии. И вообще, не делай из меня идиота, вот ты сказал,что была партконференция, – и я все вспомнил. Теперь понятно, почему тудаисторики и политологи ломятся. Ну а юбилей-то ты видел?

– А то как же! – приосанился Ворон, стараясьзанять такое положение, при котором Камню будет хорошо видно его ущербное,пострадавшее в честной битве правое крыло, но зато временно ослепший левый глазне будет заметен совсем. – Значит, рассказываю про юбилей. Между прочим, яв той драке зря пострадал, день рождения у Головина двадцать седьмого, так чтов двадцать четвертое можно было не лазить. От ресторана он отказался, и Любепришлось на своих плечах вытаскивать три приема в квартире. Но, конечно, ей всепомогали – и Тамара, и Леля, и даже Лариса. Бедная, как она металась помагазинам и рынкам, стояла в очередях за продуктами, таскала тяжеленные сумки!Шутка ли – семьдесят человек накормить! Хорошо еще, Аэлла подсуетилась сдефицитом, рыбки красной и белой достала, колбаски сырокопченой, икры несколькобаночек, крабов, ну и еще кое-чего по мелочи, так что стол на юбилее был нестыдным. А Люба…