– Слушай, имей же совесть, – недовольно прервалего Камень, – я, конечно, понимаю, что ты любишь Любу и готов о ней часамирассказывать, но мы в данный момент смотрим про Головина и Тамару, нам важнознать, как прошла их встреча и чем она закончилась. А то, что Люба устала иизмучилась, – это и так понятно. Давай ближе к делу.

– Если тебе не нравится, – начал было Ворон, носразу же осекся и повел клювом слева направо. Он явно учуял Змея и готов былзатеять скандал.

– Что ты клювом крутишь? Ну что ты крутишь? Опятьбудешь мне плешь проедать насчет Змея? Имей в виду, у тебя движение протеста, ау меня радикулит и подагра, и терпеть твои выходки у меня здоровья не хватает.Будешь выкаблучиваться – позову Змея и буду с ним сериал смотреть. Да, он плохорассказывает, зато у него хороший характер.

Такого выпада Ворон не ожидал и стушевался.

– Ладно, ладно, чего ты, в самом деле, –пробормотал он. – Значит, Тамара с Григорием приехали, они поселились вгостинице, потому что у Любы места нет, а у отца пока еще неловко. Она старикупозвонила, так, мол, и так, мы приехали, живем в гостинице, приказывай, когда икуда являться. Люба-то ей сказала, что праздновать будут три дня, но на какойдень Головин старшую дочь с мужем планирует позвать – пока непонятно. НиколайДмитрич отвечает: двадцать седьмого, двадцать восьмого и двадцать девятого, тридня подряд будь любезна прибыть по своему прежнему месту жительства об руку ссупругом к девятнадцати часам. Но если хочешь сестре помочь, то приходипораньше. Тамара включилась в подготовку и каждый день вместе с Любой к восьмиутра являлась к отцу.

– Погоди, а первый-то раз как они встретились? Что ж тысамое главное пропускаешь?

– Да ну, встретились – и встретились. Ничегоинтересного. Здравствуй, папа, – здравствуй, Тамара, добрый день,Григорий, спасибо, что приехали. Ни тебе объятий, ни поцелуев, ни слез, какбудто вчера только расстались. У Головина характер. У Тамары характер. УГригория вежливость и деликатность. А у нас с тобой – черт-те что, дажевсплакнуть не над чем. В общем, в тот момент ничего интересного не было.Интересное потом началось.

– Да не тяни ты! – раздраженно воскликнулКамень. – Вот же манера у тебя душу вынимать!

– Значит, в первый день Головин собирал коллег исоратников по МВД. Понаехали всякие большие чины, чуть ли не каждый наперсональной машине с водителем, даже несколько министров автономных республикбыло. И вот тут оно и случилось.

Ворон сделал вид, что ему срочно нужно пригладить несколькоперьев, выбившихся из хвоста, и Камень понял, что друг мелко мстит за недавнийвыпад насчет Змея.

– Хватит причесываться, ты и так красивый.Рассказывай, – потребовал Камень.

Ворон еще несколько секунд демонстративно наводил порядок воперенье, дабы Камень полностью прочувствовал всю степень собственнойзависимости от расположения рассказчика.

– Ну вот, входит, значит, в квартиру Головина министрвнутренних дел Башкирии, здоровенный дядька, высокий, толстый, обнимает юбиляраи вдруг делает круглые глаза и через всю толпу поздравляющих продирается кТамаре и Григорию. «Григорий Аркадьевич! – кричит. – Какимисудьбами?!» И начинает Григорию руку жать и чуть ли не целуется с ним. Головинподходит и сдержанно так говорит: это, мол, мой зять, муж Тамары, моей старшейдочери. А вы, товарищ министр, с ним знакомы, что ли? Тут министр начинает петьГрише дифирамбы и рассказывает, что у него такая непропорциональная фигура, чтони один закройщик в специальных милицейских ателье не может ему мундир сшитьтак, чтобы сидел хорошо. Ни один не мог! И вот ему сказали, что в Горьком естьнеобыкновенный мастер, который может все. Так оно и оказалось. ГригорийАркадьевич, говорит министр Башкирии, иногда делает мне любезность, прилетаетко мне в Уфу, снимает мерки и строит мне мундир и брюки или костюм, только втом, что он шьет, я выгляжу более или менее прилично. Не представляю, в чем быя ходил, если бы не он. Головин говорит: «Да у вас отличная фигура, зачем вы насебя наговариваете, дорогой министр», а министр ему в ответ, дескать, это вкостюме от Григория Аркадьевича я так выгляжу, это исключительно его заслуга.Такие мастера, как он, рождаются раз в тысячу лет. Да что я вам, НиколайДмитриевич, рассказываю, вы все это лучше меня знаете. Головин стоит, как аршинпроглотил, спина прямая, лицо каменное, ни один мускул не дрогнул. Тамарасияет, ей приятно. Григорий скромно улыбается, ну что вы, говорит, дорогойтоварищ, вы меня перехваливаете. И тут еще один гость, замминистра изТатарстана, вмешался. Он при начале разговора-то не присутствовал, попозжеподошел и не слышал, как Головин говорил, что Григорий – его зять. Стоит,значит, этот из Казани, глаза вытаращил и все на Тамару поглядывает синтересом. Извините, говорит, вы жена Григория Аркадьевича? Тамара кивает, мол,да, жена. Ой, так это к вам моя супруга в прошлом году специально ездила, чтобывы ей прическу сделали на сорокалетие нашей свадьбы! Она с вашей прической былатакая красавица, помолодела лет на двадцать, она даже в молодости такой небыла, как после вашей работы. А вы какое отношение к юбиляру имеете? НиколайДмитрич тоже у вашего супруга шьется? Нет, говорит Тамара, Николай Дмитрич –мой отец. Ну, этот крендель из Казани прямо в осадок выпал. А потом, когда всесели за стол и начали тосты говорить, он слово взял и заявил: «Я хочу выпить заскромность нашего дорогого Николая Дмитриевича. Редкое душевное качество в нашевремя. Вы посмотрите, у него дочь и зять – звезды первой величины в своихпрофессиях, к ним со всей страны съезжаются люди, чтобы стать красивыми, агенерал Головин ни разу, никогда, ни единым словом не обмолвился о том, что унего такие родственники. За вас, Николай Дмитриевич, и за вашу семью!» Головин насупился,в тарелку уткнулся, сухо поблагодарил оратора. В общем, видно было, что ему непо себе. Но к концу первого юбилейного дня он немножко расслабился и даже началулыбаться. В первый-то день он дочерей с мужьями на другой конец стола посадил,а уж во второй и в третий день попросил, чтобы они рядом сели.

– А потом?

– Ну, потом, когда все празднования закончились и послетретьего дня Тамара с Любой все убрали и всю посуду перемыли, Головин подозвалТамару к себе и говорит: «Ты, наверное, хочешь что-нибудь на память о мамевзять? Я вот тут тебе приготовил мамин любимый шарфик, она его до последнегодня носила. Возьмешь?» У Тамары слезы на глазах выступили, губы задрожали, ноона сдержалась, обняла отца и говорит, мол, спасибо, папа, конечно, я возьму, толькоу меня к тебе просьба. Я хочу еще взять что-нибудь на память о бабушке и твоюфотографию. Мамина фотография у меня есть, мне Любаша дала, а твоей нет.

– А он что?

– А что он? Разрешил, конечно, и фотографию своюподарил, красивую, в генеральском мундире.

– И что Тамара взяла на память об Анне Серафимовне?

– Догадайся с трех раз, – огрызнулся Ворон. –Что она могла взять, кроме статуэтки из бабкиной коллекции? Взяла бабушкинулюбимую, шарманщика с обезьянкой. Ну, все? Я могу лететь зализывать раны? Утебя утроба ненасытная, тебе сколько ни рассказывай – все мало, а я, междупрочим, весь январь восемьдесят шестого с первого числа по двадцать седьмоеподряд прошерстил. Думаешь, легко мне было? Это ты тут лежишь и горя не знаешь,а я в трудах и боях добываю для тебя информацию, чтобы тебя, оглоеда булыжного,развлекать. Видно, не дождусь я от тебя благодарности, не доживу до этогосветлого дня.