Я была бы рада заполнить молчание разговором, но Дойлникогда не умел вести светскую болтовню, а сегодня и я тоже.

Каменная дорожка вышла на главную аллею, ширины которойхватало для проезда запряженной телеги или небольшого автомобиля – это если быавтомобилям не было запрещено здесь ездить. Когда-то, как мне говорили, здесьвисели факелы, а потом фонари, освещавшие аллею. Противопожарные законы кососмотрят на горящие всю ночь факелы, а потому сейчас столбы, стоящие черезкаждые восемнадцать футов, несут на себе блуждающие огоньки. Кто-то из искусныхв ремеслах придумал для огоньков клетки из стекла и дерева. А огоньки былиразные – светло-светло-голубые, призрачно-белые, до того бледно-желтые, что этобыл как будто еще один оттенок голубого, и зеленый, переходящий в неясный цвет,еле отличимый от призрачного сияния желтых огоньков. Как будто идешь сквозьсонмы цветоносных призраков, переходя от одного огонька к другому.

Когда Джефферсон пригласил фейри прибыть в эту страну, онтакже предложил им землю по их выбору. Они выбрали холмы Кахокии. В долгиезимние ночи шепотом рассказывают страшные сказки о том, что обитало здесь донашего появления. О том, что мы... выкорчевали из холмов. Все создания, чтобыли в этой земле, мы прогнали или уничтожили, но с магией справиться труднее.Было здесь какое-то ощущение, когда идешь по аллее между нависающими с обеихсторон холмами. А самый большой из холмов самого города находился в концеаллеи. Учиться в колледж я уехала в Вашингтон, а когда приезжала домой наканикулы, то как-то даже неуютно бывало от того, насколько навязчиво в городехолмов мне казалось, будто я стою в Вашингтоне на площади, окруженноймонументами американского величия. Теперь, шагая по этой центральной иединственной улице, я чувствовала, что великие времена уходят. Здесь былкогда-то великий город, как нынешний Вашингтон, центр культуры и власти, асейчас он раскинулся спокойно и сонно, лишенный прежних своих обитателей. Люди,предлагая нам эти холмы, думали, что здесь пусто – просто кости да старыечерепки там и тут. Но магия все еще здесь держалась – глубоко и оцепенело. Онасражалась с фейри, потом приняла их. Это покорение – или привлечение на своюсторону – древней чужой магии было одним из последних случаев, когда два Дворавместе боролись против общего врага.

По-настоящему последний, конечно, был во время Второймировой войны. Поначалу Гитлер привечал фейри Европы. Он хотел добавить ихкровь в генофонд своей расы господ. Потом он узнал воочию некоторых менеечеловекоподобных представителей фейри. У нас существует классовая структура,настолько же жесткая и нерушимая, насколько дурацкая. Особенно усердствуетБлагой Двор, глядя свысока на всех, чей вид не соответствует крови. Гитлерошибочно принял эту надменность за безразличие. Но это как среди братьев и сестер:они могут между собой драться до крови, но стоит напасть на них чужаку, они тутже обрушиваются на него соединенными усилиями.

Гитлер использовал собранных им колдунов, чтобы ловить иуничтожать низших фей. Его союзники-фейри его не покинули – они напали на негобез предупреждения. Люди на их месте постарались бы от него дистанцироваться,предупредить о перемене, а может быть, так поступили бы идеальные (с точкизрения американца) люди. Для фей это точно не идеальная модель. Союзникиобнаружили Гитлера и всех его колдунов повешенными за ноги в подземном бункерефюрера. Его любовницу, Еву Браун, так и не нашли. Хотя время от временитаблоиды объявляют о появлении внука Гитлера.

В смерти Гитлера ни один из моих прямых родственниковзамешан не был, так что знать точно я не могу, но сильно подозреваю, что онипопросту сожрали ее.

Мой отец получил за войну две серебряных звезды. Он былшпионом. Мне кажется, что он не особенно гордился медалями – наверное, потому,что никогда ими вроде бы не интересовался. Однако, умирая, он оставил их мне вкоробочке с атласной обивкой. Я их хранила в резной деревянной шкатулке спрочими остатками сокровищ моего детства: цветные птичьи перья, камешки,которые искрились под солнцем, пластмассовые балеринки с именинного пирога, когдамне исполнилось шесть лет, кусочек сухой лаванды, игрушечный кот с цветнымистекляшками глаз – и две серебряные медали, которыми был награжден покойныйотец. Теперь они вернулись в свою атласную коробочку и лежат у меня в ящикекомода. Остальные мои "сокровища" рассеялись по ветру.

– Твои мысли где-то далеко, Мередит, – сказалДойл.

Я продолжала идти рядом с ним, держа его под руку, но вкакой-то момент здесь было только мое тело. Я даже немного испугалась, какдалеко меня унесло.

– Прости, Дойл, ты мне что-то говорил?

– О чем ты так глубоко задумалась? – спросил он.

Огоньки играли у него на лице, рисуя на черной коже цветныетени. Его кожа будто отражала свет, подобно полированному черному дереву. Якасалась его руки и потому ощущала ее тепло, мышцы в глубине, мягкость кожи. Наощупь она была как у любого другого, только ни у кого кожа не отражает светтаким образом.

– Я думала об отце, – ответила я.

– О чем именно?

Дойл на ходу повернулся вполоборота на меня посмотреть.Длинные перья свисали до шеи, смешиваясь с прядями черных волос, лишь частичноупрятанных под плащ.

– Вспоминала медали, которыми его наградили за Вторуюмировую.

Он не остановился, но повернулся ко мне полностью, несбившись с шага. Что-то ему показалось забавным.

– А почему сейчас?

Я покачала головой:

– Не знаю. Наверное, мысли об ушедшей славе. Холмы этинавели меня на мысль о площади в Вашингтоне – вся эта энергия,целеустремленность. Здесь, наверное, когда-то было так же.

Дойл посмотрел на холмы:

– А сейчас тихо, почти пустынно. Я улыбнулась:

– Ну, я не так проста. У пас под ногами сотни, тысячинароду.

– И все же сравнение двух городов тебя опечалило.Почему?

Я посмотрела на него, он на меня. Мы стояли в островкежелтого цвета, но у Дойла в глазах отражались точки от блуждающих огоньков всехоттенков, клубясь, как облако крошечных светляков. Если не считать этихотражений, то цвет его глаз был сочным и чистым, не призрачным, и еще виднелоськрасное, пурпурное и другие цвета, которых нигде рядом с нами не было.

Я закрыла глаза от внезапного приступа головокружения итошноты и ответила, не открывая их:

– Печально думать, что и Вашингтон когда-нибудь можетпревратиться в унылые развалины. Грустно знать, что славные дни здешних местпрошли намного раньше, чем появились здесь мы. – Я открыла глаза ипосмотрела на него снова – его глаза опять стали всего лишь чернымизеркалами. – Печально думать, что славные дни народа фейри миновали, и то,что мы здесь, подтверждает это.

– А ты бы предпочла, чтобы мы жили среди людей, работалис ними, сочетались с ними, как те, кто остались в Европе? Они уже не фейри, апросто нацменьшинство.