Когда ноги снова стали способны нас держать, мы поднялись ипреодолели путь, который должны были пройти, чтобы отдать Мэви Рид и ее мужу обретеннуюнами магию.

В спальне нас ждала Конхенн во всей ее славе. Гордон Рид вее сияющем присутствии еще больше походил на серый скелет. Ужасно было видетьболь в его взгляде, устремленном на нее. Эту боль нельзя было не заметить дажесквозь пульсирующее мерцание магии, которая нас переполняла. Я не моглавылечить его, но надеялась смягчить его боль.

– Ты пахнешь природой, – сказала Конхенн. –Сердце самой земли бьется в тебе, Мередит. Я вижу его зеленый свет даже сзакрытыми глазами. – Из ее глаз потекли слезы – будто хрустальные бусинки,их стоило бы собирать и оправлять в золото и серебро. – Твой зеленыйчеловек пахнет небом, солнцем и ветром. Он сияет золотом у меня в голове.

Она опустилась на край постели, словно ноги ее больше недержали.

– Вы принесли нам землю и небо, мать и отца принесли вынам, Богиню и Бога.

Я хотела сказать, что время для благодарностей еще непришло, мы еще не дали им ребенка. Но не сказала, потому что чувствовала магиювнутри себя и внутри Галена, державшего меня за руку. Это была дикая мощь самойжизни, вековой танец земли, оплодотворяемой животворным семенем. Этот вечноповторяющийся танец никогда не прекратится, потому что вместе с ним прекратитсясама жизнь.

Мэви пересела к Гордону и взяла сияющими руками его худуюладонь. Мы с Галеном встали перед ними. Я опустилась на колени перед Гордоном,а Гален склонился к Мэви. Мы поцеловали их одновременно, наши губы коснулись ихгуб, словно в завершающем движении какого-то прекрасного танца. Сила рвануласьв них бурным натиском, подняв дыбом волосы на телах и заполнив комнатунапряженной тишиной, как бывает перед ударом молнии. Воздух так загустел отмагии, что стало трудно дышать.

Мы с Галеном шагнули назад, и теперь уже я различалавнутренним взором, как сияют эти двое, наполненные земным огнем и солнечнымсветом. Мэви наклонялась к истончившимся губам своего мужа, когда мы оставилиих, тихо прикрыв за собой дверь. Мы ощутили миг освобождения волшебства: словнотеплый ветер подул из двери и коснулся каждого из нас.

Дойл сказал во внезапной тишине:

– Тебе удалось, Мередит.

– Ты не можешь знать наверняка, – возразила я.

Он посмотрел на меня так, словно я ляпнула глупость.

– Дойл прав, – кивнул Холод. – Такая мощь неможет пропасть впустую.

– Если у меня есть такая сила, почему же я все еще небеременна?

На миг повисло молчание, на этот раз не благоговейное, анеловкое.

– Не знаю, – в конце концов произнес Дойл.

– Нам нужно больше стараться, вот и все, – заявилРис.

Гален торжественно кивнул:

– Секс, вот что нам нужно. Как можно больше секса.

Я грозно нахмурилась на них обоих, но не смогла удержаться ирасхохоталась.

– Если секса будет еще больше, я не смогу ходить.

– Мы тебя будем повсюду на руках носить, – сказалРис.

– Безусловно, – подтвердил Холод.

Я медленно обвела их взглядом. Они шутили. Конечно же, онишутили. Ведь правда?

Таранис позвонил на следующий день, мы как раз заканчивализавтракать.

Дойл говорил с королем, пока я торопливо заглатывала остаткифруктового салата со свежим хлебом. Мэви была беременна, магия поселиласьвнутри нее. Таранис не мог еще этого знать, но даже подумать страшно было, чтобудет, когда он узнает. От этого мне еще меньше хотелось общаться с королем.

Я надела пурпурный сарафан, открытый, с единственнойзавязочкой на шее. Сарафан очень женственный, совершенно неагрессивный, апокрой его не выходил из моды уже очень давно, менялась разве только длинаюбки. Имея дело с Благим Двором, не стоит слишком спешить в двадцать первыйвек.

Я села на свежезастеленную постель, и пурпур моего платьясовсем не случайно перекликался с винным цветом покрывал и соответствовал тонупурпурных подушек, разбросанных вперемешку с винно-красными и черными.

Я освежила губную помаду, а больше ничего не делала. Мырешили остановиться на выразительной естественности. Я положила ногу на ногу,хоть из зеркала этого не было видно, и сложила руки на коленях. Поза не поэтикету, но не имея комнаты для официальных приемов, ничего лучшего я придуматьне могла.

Дойл и Холод встали по обе стороны от меня. Дойл был в своихобычных черных джинсах и футболке. Вдобавок он надел черные сапоги до бедер,спустив их гармошкой почти до колена. А еще он вытащил поверх футболки цепочкус пауком, очень заметную на фоне черной ткани. Паук был непременнойпринадлежностью его костюма, его символом, а однажды я видела, как он заставилкожу колдуна-человека лопнуть, и из трещины поползли пауки – такие же, как нацепочке, – пока человек не превратился в шевелящуюся массу членистоногих.Именно в смерти этого несчастного меня винил лейтенант Петерсон.

Холод был одет более традиционно: в белую тунику, доходящуюдо середины бедра и расшитую по краям белыми, золотыми и серебряными нитями.Крошечные цветы и лианы были вышиты так точно, что легко узнавались: плющ ивьющиеся розы, а между ними фиалки и колокольчики. Широкий пояс белой кожи ссеребряной пряжкой перетягивал его талию. На поясе висел меч – Поцелуй Зимы,Геамдрадх По'г. Как правило, Холод не носил этот зачарованный клинок, потомучто остановить современные пули он не мог, такой магией он не обладал. Но дляаудиенции у короля меч подходил идеально. Резная кость рукояти, выложеннойсеребром и потемневшей от времени, как темнеет только старая слоновая кость,приобрела теплый красивый оттенок, какой бывает у отполированной множеством руксветлой древесины.

Оба воина постарались отступить на задний план, не подавляяменя своей физической мощью, но это им не вполне удалось. Им это вряд лиудалось бы, даже если бы я стояла; а когда я сидела, это было практическиневозможно – но мы хотели, чтобы я выглядела безобидно. Всю угрозу, еслипонадобится, будут олицетворять они. Это было что-то вроде игры в хорошего иплохого полицейского, но только для политиков.

Таранис, Король Света и Иллюзий, сидел на золотом троне. Онбыл одет светом. Нижняя туника – как пробивающиеся сквозь листву солнечныелучи, мягкий рассеянный свет с яркими проблесками, словно солнечные зайчикивспыхивают тут и там. Верхняя – как яркий, почти ослепительный свет летнегополдня, падающий на сочную зелень. Она была и золотая, и зеленая – и ни та и нидругая одновременно, одежда из света, не из ткани, и цвета ее менялись ипереливались при каждом движении. Каждый вдох короля вызывал пляску цветов.

Его локоны золотым сиянием обрамляли лицо, и светилось этолицо так сильно, что на нем можно было различить только глаза. Глаза жеслагались из трех колец ярчайшей, живой синевы, словно из волн трех разныхокеанов, каждое – пронизанное солнцем, каждое – иного оттенка синего; но, каквода, у которой они взяли свой цвет, они менялись и переливались, словно ихволновали невидимые течения.