– Собственно, ради поездки в Сибирь Майкл и прилетел вРоссию, – сказала она как можно спокойней. – Он изучает русскую историю,попросил меня помочь, поработать с ним в качестве консультанта-переводчика. Этодвести долларов в день, очень приличные деньги.

– Я десять дней тебя не увижу, – тихо произнес он. – Тыедешь только из-за денег?

– А из-за чего же еще?

– Я могу дать тебе, сколько нужно…

– Веня, я привыкла зарабатывать деньги, а не брать простотак.

– Но у мужа ты бы взяла просто так?

– С мужем у нас общие деньги. У тебя ведь с твоей женойтоже? И давай оставим эту тему.

– Но я не хочу, чтобы ты улетала…

– Веня, ты же не маленький мальчик. Десять дней пробегуточень быстро, ты оглянуться не успеешь, я вернусь. В конце концов, дело нетолько в деньгах. Я обещала Майклу, ты ведь понимаешь, что обещания надовыполнять.

– Да, – кивнул он, – я понимаю.

«Откуда в нем эта беспомощность, потерянность? Эти умоляющиеинтонации… Господи, даже слезы стоят в глазах! – думала Лена, глядя на егобледное лицо, на дрожащие руки. – Он столько всего прошел, он перешагивал черезтрупы, а сидит сейчас передо мной, как маленький мальчик, которого впервыеоставляют в детском саду на пятидневку. Или он гениальный актер, или я круглаяидиотка… Я ничего в нем не понимаю. Когда я с ним, мне кажется, я вообще ничегоне понимаю в людях».

– А с кем останется твоя Лиза? – спросил он, закуривая инемного успокаиваясь.

– С няней. У нас очень хорошая няня.

– Вы будете только в Тюмени или поедете еще куда-нибудь?

– Пока не знаю. Майкла интересуют сибирские деревни. А что?

– Я бы мог вырваться в Тюмень дня на два… У вас уже заказанагостиница? Ты знаешь, где вы будете жить?

– Веня, у меня там не будет и минутки свободной. Я едуработать. Веня, ну ты же не маленький.

– Ты не хочешь, чтобы я прилетел туда?

– Я позвоню тебе. А сейчас отвези нас, пожалуйста, домой.Майкла надо уложить в постель. Он спит. К тому же я не успела собраться.

Профессор тихо посапывал, раскинувшись в кресле. Волков взялв ладони Ленину руку и стал осторожно целовать каждый палец.

– Ты ускользаешь, – шептал он, – ты не веришь мне, я тоженикому не верю, кроме тебя. Ты не представляешь, как я тебя люблю. Тебя такникто никогда не любил, я раньше думал, что так не бывает, а когда увидел тебя…через четырнадцать лет… за это время было столько грязи, крови, дерьма… ираньше… и сейчас. Я умру без тебя…

Он говорил словно в бреду. Краем глаза Лена заметила, какофициант высунул голову из-за двери и тут же скрылся. Никого, кроме сладкосопящего Майкла, в ресторанном зале не было. Обещанные американскому профессору«новые русские» в тот вечер так и не пришли в закрытый клуб "К".

Павел Севастьянов по кличке Сева, двадцатидвухлетний боевикясеневской группировки, впервые в жизни сидел в КПЗ. Ему определили в забитойдо предела камере место у параши. Вонь и духота не давали уснуть. К этомуприбавилась чесотка.

Лежа ночью на нарах, глядя в гнилую темноту камеры, Павелчесался до крови и думал о том, что лучше бы его взяли сразу, вместе со всеми,а не через несколько дней.

Он был единственным, кому удалось уйти и осесть на дно послеразборки с дроздовской командой в «Витязе». Он сам удивился, что ушел таклегко, и поверил, дурак, будто и дальше ему повезет. Но заложили свои же.Только свои знали, что он мог прятаться у Наташкиной бабки, в старойзаброшенной деревне Коптево под Тулой. Только свои. Сами менты не то что бабку,и Наташку не вычислили бы. Никто про их дружбу-дюбовь не знал, даже родители.

А теперь выходит, что лучше бы его взяли сразу, со всеми.Тогда не шили бы ему еще одну тяжелую «мокруху». Кто-то шлепнул-таки певцаАзарова, уцелевшего при разборке. И по всем раскладам получалось, что именноон, Пашка Севастьянов, первый подозреваемый. Азарова шлепнули утром, а Пашкувзяли поздно вечером. Он вполне мог смотаться в Москву из села Коптева ивернуться обратно. И мотив у него был, и время. А что бабка Наташкина,слепая-глухая, честно сказала, что никуда Пашка не уезжал в тот день, наоборот,крышу чинил, так это не в счет. Никто его, кроме бабки, на крыше не видел. Аона ведь слепая, глухая, ей девяносто лет. Она перепутать может и день, и час,и самого Пашку. Не в счет такой свидетель. Единственный свидетель – не в счет.

В тесной камере, под храп, стоны и сонные бормотаниясоседей, Пашка Севастьянов думал о том, что менты с удовольствием скинут нанего убийство Азарова. И нет у него ни малейшего шанса отмазаться. А это вышак…

Уснуть Севастьянову удалось только на рассвете. Это былдурной, нездоровый сон. Зудела кожа, расчесанная до крови, снились кошмары,вставало из тухлой темноты смеющееся гладкое лицо Азарова, даже песенка звучалав ушах про неверную любовь.

– Уйди! – орал Пашка во сне. – Я тебя не мочил! Уйди! Вкамере был подъем, нарастала волна привычных звуков: кашель, кряхтение, унылыематюги просыпающихся соседей. Кто-то мочился у параши, и брызги летели прямо наПашку. Лязгнуло железо, загремели миски с утренней баландой. Пашка тер кулакамислипшиеся, мутные глаза, тряс головой, чтобы кинуть с себя остатки кошмарного,тяжелого забытья.

– Севастьянов! На допрос! – услышал он сквозь звон в ушах икамерный шум.

Его ввели в пустую камеру. За столом сидел опер Сичкин.Пашка удивился и обрадовался. Он думал, допрашивать будет следователь, старыйкозел с колючими ледяными глазками, безжалостный, въедливый, к тому женекурящий. А этот опер – совсем другое дело. Он по сравнению со следователемпросто отец родной.

– Чайку бы, – промямлил Пашка, затравленно озираясь посторонам, – и это, покурить дайте!

Сичкин вызвал дежурного, чаю принесли горячего, сладкого икрепкого. Пашка зажмурился от удовольствия. А добрый опер выложил перед ним ещеи два бутерброда, с колбасой и с сыром. Потом сигареты протянул.

– Здорово ты влип, Паша, – вздохнул опер, закуривая, – оченьздорово влип. Но это ты и без меня знаешь.

– Я не убивал, – ковыряя отбитый уголок стола и не глядяоперу в глаза, произнес Севастьянов, – когда был тот базар с дроздовскими, япалил как все. Это правда. А певца я не убивал.

– Ты, Паша, человек грамотный. Ты понимаешь, чтоединственный твой шанс не получить вышака – это если мы найдем настоящегоубийцу. Понимаешь?