— Своей земли девать некуды! — строгимхозяйственным тоном говорил и Тихон Ильич. — Не война-с, а прямобессмыслица!

Ив злорадное восхищение приводили его вести о страшныхразгромах русской армии:

— Ух, здорово! Так их, мать их так!

Восхищала сперва и революция, восхищали убийства.

— Как дал этому самому министру под жилу, —говорил иногда Тихон Ильич в пылу восторга, — как дал — праху от него неосталось!

Но как только заговорили об отчуждении земель, сталапросыпаться в нем злоба. — "Все жиды работают! Все жиды-с да вот ещелохмачи эти — студенты!" И непонятно было: все говорят — революция,революция, а вокруг — все прежнее, будничное: солнце светит, в поле ржи цветут,подводы тянутся на станцию… Непонятен был в своем молчании, в своих уклончивыхречах народ.

— Скрытен он стал, народ-то! Прямо жуть, какскрытен! — говорил Тихон Ильич.

И, забыв о «жидах», прибавлял:

— Положим, что и музыка-то вся эта нехитрая-с.Правительство сменить да земелькой поровнять — это ведь и младенец поймет-с. И,значит, дело ясно, за кого он гнет, — народ-то. Но, конечно, помалкивает.И надо, значит, следить, да так норовить, чтоб помалкивал. Не давать ему ходу!Не то держись: почует удачу, почует шлею под хвостом — вдребезги расшибет-с!

Когда он читал или слышал, что будут отнимать землю только утех, у кого больше пятисот десятин, он и сам становился «смутьяном». Даже вспор с мужиками пускался. Случалось — стоит возле его лавки мужик и говорит:

— Нет, это ты, Ильич, не толкуй. По справедливой оценке— это можно, взять-то ее. А так — нет, нехорошо…

Жарко, пахнет сосновым тесом, сваленным возле амбаров,напротив двора. Слышно, как за деревьями и за постройками станции сипит,разводит лары горячий паровоз товарного поезда. Без шапки стоит, щурясь и хитроулыбаясь, Тихон Ильич. Улыбается и отвечает:

— Так. А если он не хозяин, а лодырь?

— Кто? Барин-то? Ну, это дело особая. У такого-то и совсеми потрохами отнять не грех!

— Ну вот то-то и оно-то!

Но приходила другая весть — будут и меньше пятисотбрать! — и сразу овладевала душой рассеянность, придирчивость. Все, чтоделается по дому, начинало казаться отвратительным.

Выносил из лавки Егорка, подручный, мучные мешки и начиналвытрясать их. Макушка клином, волосы жестки и густы — "и отчего это такгусты они у дураков?" — лоб вдавленный, лицо как яйцо косое, глазарыбьи, выпуклые, а веки с белыми, телячьими ресницами точно натянуты на них:кажется, что не хватило кожи, что если малый сомкнет их, нужно будет ротразинуть, если закроет рот — придется широко раскрыть веки. И Тихон Ильичзлобно кричал:

— Далдон! Дулеб! Что ж ты на меня-то трясешь?

Горницы его, кухня, лавка и амбар, где прежде была виннаяторговля, — все это составляло один сруб, под одной железной крышей. Стрех сторон вплотную примыкали к нему навесы скотного варка, крытые соломой — иполучался уютный квадрат. Амбары стояли против дома, через дорогу. Направо быластанция, налево шоссе. За шоссе — березовый лесок. И когда Тихону Ильичу былоне по себе, он выходил на шоссе. Белой лентой, с перевала на перевал, убегалооно к югу, все понижаясь вместе с полями и снова поднимаясь к горизонту толькоот далекой будки, где его пересекала идущая с юго-востока чугунка. И еслислучалось, что ехал кто-нибудь из дурновских мужиков, — конечно, ктоподельнее, поразумнее, например, Яков, которого все зовут Яковом Микитичем зато, что он «богат» и жаден, Тихон Ильич останавливал его.

— Хоть бы картузишко-то купил себе! — кричал он сусмешкой.

Яков, в шапке, в замашкой рубахе, в коротких тяжелых порткахи босой, сидел на грядке телеги. Он натягивал веревочные вожжи, останавливаясытую кобылу.

— Здорово, Тихон Ильич, — сдержанно говорил он.

— Здорово! Шапку-то, говорю, пора пожертвовать нагалчиные гнезда!

Яков, с хитрой усмешкой в землю, кивал головой.

— Это… как сказать?.. не плохо бы. Да, капитал-то, кпримеру, не дозволяет.

— Будет толковать-то! Знаем мы вас, казанских сирот!Девку отдал, малого женил, деньги есть… Чего тебе еще от господа бога желать?

Это льстило Якову, но сдерживало еще более.

— О, господи! — вдыхая, бормотал он дрожащимголосом. — Деньги… У меня их, к примеру, и в заведенье-то не бывало… Амалый… что ж малый? Малый не радует… Прямо надо сказать — не радует!

Был Яков, как многие мужики, очень нервен и особенно тогда,когда доходило дело до его семьи, хозяйства. Был очень скрытен, но тутнервность одолевала, хотя изобличала ее только отрывистая, дрожащая речь. И,чтобы уже совсем растревожить его, Тихон Ильич участливо спрашивал:

— Не радует? Скажи, пожалуйста! И все из-за бабы? Яков,озираясь, скреб ногтями грудь:

— Из-за бабы, родимец ее расшиби…

— Ревнует?

— Ревнует… В снохачи меня записала… И у Якова бегалиглаза:

— Там нажалилась мужу, там нажалилась! Да что —отравить хотела! Иной раз, к примеру, остудишься…. покуришь маленько, чтоб нагруди полегчало… Ну, и сунула мне под подушку цигарку… Кабы не глянул- пропалбы!

— Что ж за цигарка такая?

— Костей мертвых натолкла да заместо табаку и всыпала…

— То-то малый-то дурак! Поучил бы ее по-русски!

— Куда тебе! Мне же, к примеру, на грудь полез! А самкак змей вьется!.. Ухвачу за голову, ан голова-то стриженая… Ухвачу за пельки —рубаху драть жалко!

Тихон Ильич качал головой, молчал минуту и, наконец,решился:

— Ну, а как у вас там? Все бунту ждете? Но тутскрытность сразу возвращалась к Якову. Он усмехался и махал рукой.

— Ну! — скороговоркой бормотал он. — Какоготам рожна — бунту! У нас народ смирный… Смирный народ…

И натягивал вожжи, будто не стоит лошадь.

— А сходка-то зачем в воскресенье была? — вдругзлобно кидал Тихон Ильич.

— Сходка-то? А чума их знает! Погалдели, к примеру…

— Знаю, о чем галдели-то!

— Да что ж, я не таюсь… Болтали, к примеру, что вышла,мол, распоряжение… вышла будто распоряжение — никак не работать у господ попрежней цене…

Очень обидно было думать, — что из-за какой-то Дурновкируки отваливаются от дела. И дворов-то в этой Дурновке всего три десятка. Илежит-то она в чертовой яруге: широкий овраг, на одном боку — избы, на другом —усадьбишка. И переглядывается эта усадьбишка с избами и со дня на день ждеткакого-то «распоряжения»… Эх, взять бы несколько казаков с плетьми!

Но «распоряжение» — таки вышло. Пронесся в одно извокресений слух, что в Дурновке — сходка, вырабатывается план наступления наусадьбу. С злобно-радостными глазами, с ощущением силы и дерзости, сготовностью "самому черту рога сломать", Тихон Ильич крикнул"запречь в бегунки жеребчика" и через десять минут уже гнал его вдольшоссе к Дурновке. Солнце садилось после дождливого дня в серо-красные тучи,стволы в березовом лесочке были алые, проселок, резко выделявшийсячерно-фиолетовой грязью среди свежей зелени, был тяжел. С ляжек жеребчика, сошлеи, ерзавшей по ним, падала розовая пена. Крепко щелкая вожжами, Тихон Ильичсвернул от чугунки, взял направо полевой дорогой и, увидав Дурновку, на минутуусомнился в правдивости слухов о бунте. Мирная тишина была вокруг, мирно пелисвои вечерние песни жаворонки, просто и спокойно пахло влажной землей исладостью полевых цветов… Но вдруг взгляд упал на пары возле усадьбы, густоусеянные желтым донником: на его парах пасся мужицкий табун! Началось, значит!И, передернув вожжи, Тихон Ильич пролетел мимо табуна, мимо риги, заросшейлопухами и крапивой, мимо низкорослого сада, полного воробьями, мимо конюшни илюдской избы и вскочил во двор…