А потом творилось что-то несуразное: в сумерках, замирая отзлобы, обиды и страха, Тихон Ильич сидел в поле на бегунках. Сердце колотилось,руки дрожали, лицо горело, слух был чуток, как у зверя. Он сидел, слушал крики,доносившиеся из Дурновки, и вспоминал, как толпа, показавшаяся огромной,повалила, завидя его, через овраг к усадьбе, наполнила двор галдой и бранью,сгрудилась у крыльца и прижала его к двери. В руках у него был только кнут. Ион махал им, то отступая, то отчаянно кидаясь в толпу. Но еще шире и смелеемахал палкой наступавший шорник, — злой, поджарый, с провалившимсяживотом, востроносый, в сапогах и лиловой ситцевой рубахе. Он, от лица всейтолпы, орал, что вышло распоряжение "пошабашить это дело" —пошабашить в один и тот же день и час по всей губернии: согнать из всехэкономии посторонних батраков, заступить на их работу местным, — поцелковому на день! И Тихон Ильич орал еще неистовее, стараясь заглушитьшорника:

— А-а! Вот как! Навострился, бродяга, у агитаторов? Насобачился?

И шорник цепко, на лету, ловил его слова.

— Ты бродяга-то, — вопил он, наливаяськровью. — Ты, дурак седой! Ай я сам не знаю, сколько земли-то у тебя?Сколько, кошкодер? Двести? А у меня — черт! — у меня ее и всей-то с твоекрыльцо! А почему! Кто ты такой? Кто ты такой есть, спрашиваю я тебя? Из какихтаких квасов?

— Ну, помни, Митька! — крикнул наконец Тихон Ильичбеспомощно и, чувствуя, что голова его мутится, кинулся сквозь толпу кбегункам. — Помни ты это себе!

Но никто не боялся угроз — и дружный гогот, рев и свистпонеслись ему вслед… А потом он колесил вокруг усадьбы, замирал, слушал. Онвыезжал на дорогу, на перекресток и становился лицом к заре, к станции, готовыйкаждую минуту ударить по лошади. Было тихо, тепло, сыро и темно. Земля, поднимаяськ горизонту, где еще тлел красноватый слабый свет, была черна, как пропасть.

— С-стой, стерва! — сквозь зубы шептал Тихон Ильичшевелившейся лошади. — Сто-ой!

А издали доносились голоса, крики. И изо всех голосоввыделялся голос Ваньки Красного, уже два раза побывавшего на донецких шахтах. Апотом над усадьбой вдруг поднялся темно-огненный столб: мужики зажгли в садушалаш — и пистолет, забытый в шалаше сбежавшим мещанином-садовником, стал самсобой палить из огня…

Впоследствии узнали, что и правда, совершилось чудо: в одини тот же день взбунтовались мужики чуть не по всему уезду. И гостиницы городадолго были переполнены помещиками, искавшими защиты у властей. Но впоследствииТихон Ильич с великим стыдом вспоминал, что искал и он ее: со стыдом потому,что весь бунт кончился тем, что поорали по уезду мужики, сожгли и разгромилинесколько усадеб, да и смолкли. Шорник вскоре как ни в чем не бывало опять сталпоявляться в лавке на Воргле и почтительно снимал шапку на пороге, точно незамечая, что Тихон Ильич в лице темнеет при его появлении. Однако еще ходилислухи, что собираются дурновцы убить Тихона Ильича. И он побаивался запаздыватьна пути из Дурновки, ощупывал в кармане бульдог, надоедливо оттягивавший карманшаровар, давал себе клятву сжечь дотла Дурновку в одну прекрасную ночь…отравить воду в дурновских прудах… Потом прекратились слухи. Но Тихон Ильичстал твердо подумывать развязаться с Дурновкой. "Не те деньги, что убабушки, а те, что в пазушке!"

В этот год Тихону Ильичу сравнялось уже пятьдесят. Но мечтастать отцом не покидала его. И вот она-то и столкнула его с Родькой.

Родька, долговязый, хмурый малый из Ульяновки, пошел назадтому два года во двор ко вдовому брату Якова, Федоту; женился, схоронил Федота,умершего с перепоя па свадьбе, и ушел в солдаты. А Молодая, — стройная, сочень белой, нежной кожей, с тонким румянцем, с вечно опущеннымиресницами, — стала работать в усадьбе, на поденщине. И эти ресницыволновали Тихона Ильича страшно. Носят дурновские бабы «рога» на голове: кактолько из-под венца, косы кладутся на макушке, покрываются платком и образуютнечто дикое, коровье. Носят старинные темно-лиловые поневы с пазументом, белыйпередник вроде сарафана и лапти. Но Молодая, — за ней так и осталась этакличка, — была и в этом наряде хороша. И однажды вечером, в темной риге,где Молодая одна дометала колос, Тихон Ильич, оглянувшись, быстро подошел к нейи быстро сказал:

— В полсапожках ходить будешь, в платках шелковых…Четвертнова не пожалею! Но Молодая молчала как убитая.

— Слышишь, что ли? — шепотом крикнул Тихон Ильич.

Но Молодая точно окаменела, склонив голову и кидая граблями.

И так он не добился ничего. Как вдруг явился Родька: раньшесрока, кривой. Было это вскоре после бунта дурновцев, и Тихон Ильич тотчас же нанялРодьку вместе с женой в дурновскую усадьбу, ссылаясь на то, что "безсолдата теперь не обойдешься". Под Ильин день Родька уехал в город зановыми метлами и лопатами, а Молодая мыла полы в доме. Шагая через лужи, ТихонИльич вошел в комнату, глянул на склонившуюся к полу Молодую, на ее белые икры,забрызганные грязной водой, на все ее раздавшееся в замужестве тело… И вдруг,как-то особенно ловко владея силой и желанием, шагнул к Молодой. Она быстровыпрямилась, подняла возбужденное, раскрасневшееся лицо и, держа в руке мокруюветошку, странно крикнула:

— Так и смажу тебя, малый!

Пахло горячими помоями, горячим телом, потом… И, схвативруку Молодой, зверски стиснув ее, тряхнув, и выбив ветошку, Тихон Ильич правойрукой поймал Молодую за талию, прижал к себе, да так, что хрустнуликости, — и понес в другую комнату, где была постель. И, откинув голову,расширив глаза, Молодая уже не билась, не противилась…

Стало после этого мучительно видеть жену, Родьку, знать, чтоон спит с Молодой, что он свирепо бьет ее — ежедневно и еженощно. А вскорестало и жутко. Неисповедимы пути, по которым доходит до правды ревнующийчеловек. И Родька дошел. Худой, кривой, длиннорукий и сильный, как обезьяна, смаленькой коротко стриженной черной головой, которую он всегда гнул, глядяглубоко задавшим глазом исподлобья, он стал страшен. В солдатах он нахваталсяхохлацких слов и ударений. И если Молодая осмеливалась возражать ему на егократкие, жесткие речи, он спокойно брал ременный кнут, подходил к ней с злойусмешкой и, сквозь зубы, спокойно спрашивал, ударяя на «во»:

— Вы шо говорите?

И так вытягивал ее, что у нее в глазах темнело. Разнаткнулся на эту расправу Тихон Ильич и, не выдержав, крикнул:

— Что ты делаешь, мерзавец ты этакий? Но Родькаспокойно сел на лавку и только глянул на него.

— Вы шо говорите? — спросил он.

И Тихон Ильич поспешил хлопнуть дверью…

Стали мелькать уже дикие мысли: подстроить так, например,чтобы Родьку где-нибудь придавило крышей или землей… Но прошел месяц, прошелдругой, — и надежда, та надежда, которая и опьянила-то этими мыслями,жестоко обманула: Молодая не забеременела! Из-за чего было после этогопродолжать играть с огнем? Надо было разделаться с Родькой, как можно скореепрогнать его.