далеко не малочисленным баварским корпусом, имел дерзость намекнуть Меттерниху, что если бы Австрия вышла из войны, то большинство германских князей последовали бы ее примеру. Даже Александр мгновенно согласился бы на перемирие, в то время как Фридрих Вильгельм, порицавший Харденберга за его антирусский крен, не препятствовал бы активизации сотрудничества канцлера с Меттернихом. «Военные потери, – комментировал с долей оптимизма Генц, – выгодны по крайней мере в том отношении, что к спокойным и рассудительным людям прислушиваются с большим вниманием».

Меттерних воспользовался удачным стечением обстоятельств решительно и последовательно. Он угрожал сепаратным миром, козырял полной поддержкой со стороны Баварии и Вюртемберга, призывал Каслри и Харденберга выйти вместе с ним из войны, создавал для их действий благоприятную обстановку. Такими методами австрийский министр загнал Александра в изоляцию в то самое время, когда выяснилось, что Россия недостаточно сильна, чтобы продолжать войну в одиночку. Что изменится, если Наполеон даст ей еще два года на подготовку к войне! Теперь Меттерних подготовил компромисс в двойственной форме – в виде предварительного мирного договора и в виде союзной конвенции. 15 февраля царь согласился на это. Согласно документам, должны были продолжаться и военные действия, и переговоры, но независимо от успеха первых или провала вторых условия союзников должны были оставаться такими, какими их определила конференция в Шатильоне. Если Наполеон примет эти требования, то сохранит трон, но если его самого отвергнут французы без вмешательства союзников, то монархом должен стать только представитель Бурбонов, а именно Людовик XVIII при условии, что он сам добровольно не откажется от этого. Если союзники занимают Париж, Россия может назначить военного губернатора города, учитывая ее уникальный вклад в победу, но фактическая административная власть переходит к комиссии в составе представителей России, Пруссии и Австрии. Был установлен принцип, что вся занятая территория попадает под «совместную оккупационную власть союзников». Ту же самую формулу Меттерних использовал в Лейпциге для определения оккупационного режима в Германии. В другие соглашения, призванные устранить одну из трудностей, возникших в Шатильоне, и дать Коленкуру более четкие контуры европейского урегулирования, Каслри ввел пункт, касающийся его все еще не выполненного обещания конкретно определить колонии, которые будут возвращены Франции. Меттерних официально заявил об отказе Австрии от своих притязаний на Бельгию. Харденберг согласился на участие Англии в территориальном устройстве между Рейном и Маасом «в такой форме, которая позволила бы обеспечить безопасность и защиту Голландии и Северной Германии». В остальном условия были те же, что провозглашались в Лангре, с одной лишь разницей: раньше срок их применения был ограничен, теперь же это были постоянные обязательства, взятые на себя союзниками. Наконец было официально заявлено: Германия будет состоять из суверенных государств, объединенных федеральными связями.

Польша не была упомянута в соглашениях. В этом отношении, так же, как и в признании того, что война должна продолжаться до занятия, если понадобится, Парижа, Меттерних потерпел неудачу. Однако он выиграл кое-что более существенное: гарантию того, что Франция останется великой державой. Никто лучше его не понимал, что, вопреки любым ограничениям, великая держава постепенно приобретет «влияние, которое любое крупное государство неизбежно оказывает на государство меньшего размера». Именно так Меттерних высказывался во время известных переговоров с Сент-Эгнаном во Франкфурте. Австрийский министр не смог помешать триумфальному маршу войск Александра на Париж, но лишил царя плодов от этого шествия. «Все мои труды, тревоги и беспокойства… щедро вознаграждены, – сообщал он с ликованием в Вену Худелисту, – этим итогом бессонных ночей и сверхнапряженных дней. Вот чего мы достигли: царь Александр оставляет ведение военной кампании на нашу ответственность, политических же вопросов – на меня лично…»

Эту красноречивую самооценку, без сомнения, с удовольствием читали в венских салонах, но она едва ли является примером знаменитой осторожности Меттерниха. «Я не начну победную песнь преждевременно, – предупреждал впоследствии Меттерниха Генц, которого Худелист ознакомил с депешей австрийского министра, – не стал я порицать и Худелиста за то, что он выглядел еще сумрачнее, чем я». И Генц, и Худелист были правы в своем нежелании ликовать. Если бы австрийцам было действительно передано командование военными операциями, то они начали бы всеобщее отступление, возможно, вплоть до Рейна. Им пришлось бы столкнуться, во-первых, с отказом Наполеона принять предложение союзников о перемирии и, во-вторых, с выполнением Александром угрозы вывести свой контингент из состава Богемской армии. Боясь остаться в изоляции в условиях продолжения чувствительного военного давления Бонапарта, австрийцы были вынуждены уступить, ограничившись отходом к Лангре и предоставив Силезской армии свободу действий. Последнее решение было особенно удручающим, поскольку позволяло импульсивному Блюхеру постоянно ввязываться в бои, что заставляло австрийцев изыскивать возможности для спасения прусского генерала от поражения и навлекало на их головы резкие обвинения Фридриха Вильгельма в измене, когда они не торопились с военной помощью. Шварценбергу и Меттерниху удалось сорвать план царя по слиянию двух армий, но во всех других аспектах их влекло по волнам событий.

В политической сфере оставалось еще меньше оснований для самоуверенных заявлений Меттерниха. Переговоры в Шатильоне дали более чем скромные результаты. Первый этап переговоров Коленкур завершил призывом к заключению перемирия и признанию «традиционных границ». Теперь, 17 февраля, послы союзников предложили и то и другое, да проект предварительного мирного соглашения в придачу. Однако те самые французские победы, которые сделали Александра сговорчивым, усилили строптивость Наполеона. Теперь Коленкур, лишенный карт-бланша, выданного прежде Бонапартом, мог лишь просить союзных дипломатов подождать. Наконец Штадион согласился на то, чтобы 10 марта стало предельным сроком для окончательного ответа французов, но ни он, ни Меттерних, ни благонамеренный Коленкур не верили в то, что ответ будет получен в срок.

В штаб-квартире союзников, снова переведенной в Шомон, события развивались не лучшим образом. Это остро почувствовал Меттерних, когда увидел, не без содрогания, Чарторыйского, шествовавшего рядом с царем. Ничто не способствовало бы очищению политической атмосферы больше, чем решение польской проблемы, но не тот вариант решения, который ассоциировался с Чарторыйским. Сама его персона служила напоминанием великого проекта 1804 года и надежд поляков на реставрацию их «старого режима», конец которому пришел в 1772 году. Видения прошлого так сильно воодушевляли Чарторыйского, что он направил в Англию своего эмиссара, Феликса Бернацкого, искать поддержку Польше у вигов в том случае, если Александр разочарует поляков, либо дав им слишком мало, либо вовсе проигнорировав их чаяния. Последняя возможность послужила темой статьи, написанной в январе для «Эдинбург ревю» одним из новых приверженцев польского дела лордом Генри Бругхэмом. Он резко обвинял царя в том, что тот предпочитает дележ награбленного вместо ликвидации «рабства и угнетения». Александр болезненно переносил подобную рекламу в