тех пор, пока не стал бы снова учитываться французский фактор или, еще лучше, пока из процесса урегулирования не были бы исключены как Россия, так и Франция. В наступившем году ему было суждено убедиться, что необходимо прибегнуть к первому, чтобы осуществить второе.

В этой политике Меттерних оставался в одиночестве. Каслри привык смотреть на Александра как на строптивого и неблагодарного союзника, но еще не как на врага, тем более не главного противника. Цепляясь за любую возможность укрепить коалицию, британец стал говорить о четверке великих держав, представляющих не просто самих себя, но некую директорию, ответственную за всю Европу. Эта философия нашла свое выражение месяцем позже в более развитом виде в договоре, подписанном в Шомоне. Для Харденберга это было воистину молодое вино, прекрасное мозельское, насладиться которым он рассчитывал, когда будут удовлетворены все его территориальные претензии на западе. Пруссия, так много лет вынужденная ограничивать себя аннексиями земель в Северной Германии и Польше, теперь получила возможность заменить Францию на верховных европейских форумах. Такой честью и выгодой не могло пренебречь государство, которое видело слишком много перемен в Европе, происходивших без его участия. Можно спорить с утверждением, будто такое признание Пруссии отвечало лишь личным честолюбивым планам Харденберга, но фактом остается то, что после встречи в Лангре канцлер постоянно стремился исключить Францию из процесса политического урегулирования в Европе и увековечить ее изоляцию путем создания послевоенного устройства, которое признало бы Пруссию державой, равной России, Австрии и Великобритании. Без такого признания разве можно было исключить, что другие державы не вернутся к идее нейтрализации Северной Германии, которую они не раз пытались реализовать прежде, точно так же, как сами Гумбольдт и Харденберг замышляли лишить среднегерманские государства договоров, гарантирующих их суверенитет и право решать вопросы войны и мира?

Предположение, что в душе Харденберга возникали сомнения относительно статуса Пруссии как великой державы, возможно, шокировало бы публику, которая с воодушевлением внимала эскападам фанатичного Гнейзенау и решительного Блюхера, названного любовно маршалом Наступление. Еще более это предположение не согласуется с мнением историков, которые постоянно оценивали события «войны за освобождение» с чисто внешней стороны, усматривая в блестящем командовании Силезской армией и вялом руководстве Шварценберга меру превосходства прусской военной системы над австрийской. Однако в штаб-квартире союзников, где понимали значение политики и где военный потенциал все еще оценивался исходя из размеров территории и численности населения провинций, тщательная осторожность и сложные маневры австрийцев отнюдь не принимались за бездарность, а прусская доблесть за свидетельство несокрушимой мощи. Поляки в то время тоже сражались отважно, но в конце концов остались ни с чем.

Во всяком случае, в этом не заблуждались ни Харденберг, ни Фридрих Вильгельм, который оценивал боеспособность Пруссии еще скромнее. Но в то время как малоизобретательный король не мог предложить более эффективного решения, чем покорное смирение с необходимостью опереться на Россию ради обеспечения безопасности вотчины Гогенцоллернов, канцлер видел в статусе Пруссии как великой державы возможность выйти из-под опеки восточного колосса, который все еще отказывался заявить определенно, гарантирует ли он надежные границы Пруссии в Польше. Участвуя в реорганизации Европы, прусский канцлер мог отстаивать и национальные интересы. В противном случае эти интересы были бы отданы на откуп царю. Но дело было более важным, чем защита престижа. Новый статус давал Пруссии возможность использовать Россию в политической игре против Австрии, как показывали переговоры с Меттернихом в январе. А это, в свою очередь, было возможно лишь в том случае, если Австрия не могла опереться на Францию. В противном случае Австрия становилась посредником между Востоком и Западом, а Пруссия обременительным сателлитом для России, как показали достаточно убедительно события весны 1813 года.

В самом деле, вышесказанное можно проиллюстрировать математическими расчетами, к которым, вероятно, прибегали Меттерних и Харденберг. Оценим влияние Франции и России по 4 балла, Австрии – 3 балла, а Пруссии – 2 балла. Сразу становится очевидным, что в соперничестве между Францией и Россией именно Австрия, а не Пруссия определяет баланс сил в Центральной Европе, поскольку ее политический вес плюс вес Франции дают 7 баллов против 6 баллов русско-прусского альянса. В этом случае выбор Пруссии сводится к блокированию с силой, которая в ней нуждается или которой прусская поддержка недостаточна. В том же случае, если Франция выведена из этой системы исчисления, именно Пруссия начинает играть ведущую роль. Русско-прусская комбинация сил дает 6 баллов, а Австрия остается со своими 3 баллами, австро-прусский альянс дает 5 баллов против 4 баллов, которые приходятся на Россию. Любопытно, что Англия не настолько влияла на австро-прусские отношения, как казалось некоторым. На континенте британская мощь была представлена лишь частично, и эту часть английской мощи Каслри, стремившийся примирить две центральноевропейские державы, использовал для поддержки каждой из них в равной степени. Таким образом, британский фактор действовал в направлении нейтрализации, но не полного устранения невыгод Австрии и выгод Пруссии от конфронтации с Францией.

Логические конструкции, касающиеся человеческих отношений, не принуждают к действию, а определяют возможность или невозможность его. Они грубо очерчивают поле действия, которому сопутствуют определенные человеческие свойства – мужество или трусость, мудрость или глупость, страсть или расчет, удачливость или ее отсутствие, воображение или тупость. Наша модель, очевидно, грубо очерчена, но она уместна, пока интеллект играет в истории какую-то роль. (То, что Меттерних на самом деле пользовался цифрами для политического анализа, недавно было продемонстрировано Гильомом де Бертье де Совиньи в его книге «Священный союз, или Союз по замыслу Меттерниха».) Главное состояло в том, что Пруссия была слабее Австрии. Отсюда непомерные территориальные требования Харденберга, его домогательство паритета с Австрией в конституционном устройстве Германии и даже терпимость к воинственным генералам. Пока Франция не была повержена, канцлер нуждался в военном престиже больше, чем в политической гибкости. Отсюда и парадокс: в то время как Меттерних добивался избавления от России путем сотрудничества с Францией, Харденберг стремился к тому же самому посредством изоляции Франции.

Наша модель уместна также для того, чтобы разъяснить общность интересов Пруссии и Австрии. Обе они боялись одного: союза Франции и России – главной причины неурядиц 1809 года. Их совместная мощь едва ли могла противостоять такому союзу, даже если прибавить к ней поддержку малых государств в рамках единой оборонительной лиги. В таком случае более вероятно было предположить, что именно фланговые державы, а не центральные установили бы контроль над третьей Германией. «Сегодня, – отмечал Генц, убежденный в том, что Франция Бурбонов превратится в русского сателлита, – независимость немецких великих держав обеспечивается или ставится под угрозу в точной пропорции