Ничто не могло прогнать холодную панику, охватившую меня.Мне казалось, что мое единственное спасение – оставаться неподвижным.

"Квинн!" – воскликнула тетушка и коснулась рукоймоей шеи, а я посмотрел на нее и подумал: "Сколько она еще проживет?"И горло так сильно сжало, что я не смог выдавить ни слова.

Наконец я вынырнул на поверхность. Взял ее руку, поцеловал исказал: "Позволь, я помогу тебе подняться по лестнице. Ты всегда ходишь наэтих невозможных каблуках. Как только ты на них удерживаешься? А что, если упадешьи сломаешь бедро, – что тогда, моя любимая тетушка? Ты не сможешьотправиться ни в Катманду, ни в Тимбукту, ни в Исландию".

Она оперлась на мою руку, и мы прошли в дом. Проводивтетушку до ее спальни и кивнув охраннику, сидевшему в столовой, я поднялсянаверх.

Почему-то это врезалось в память. Интересно, а что неврезалось?

Паника по-прежнему не отступала. Что, если ее смыть? Я зашелв ванную, скинул с себя грязную после болота одежду и шагнул под душ.

Стоя под теплыми струями, я молился, если вообще былспособен молиться, чтобы это невыносимое отчаяние наконец покинуло меня. Япопытался вернуть то радостное волнение, которое испытал, впервые ступив наостров, попытался почувствовать хоть что-нибудь, лишь бы прогнатьотвратительную тоску. Но радостное волнение превратилось в страх, а уж вчем-чем, а в страхах я разбирался. Мой страх успел пустить новые корни, емубыло чем подпитаться.

Должно быть, я закрыл глаза. Потому что вдруг осознал, чтоГоблин рядом. И тогда я открыл глаза и увидел его прямо перед собой.

Он был абсолютно не похож на призрака. Обычный человек изплоти и крови. Вода стекала струями по его волосам, лицу, плечам. Он смотрел наменя не мигая своими большими глазами – абсолютная моя копия, только лицомаловыразительное.

"Прочь, Гоблин", – приказал я, как всегда,когда он не вовремя появлялся в ванной.

Но он не собирался исчезать. Взглянув ему в глаза, я понял,что он упрямо не сдает своих позиций и что вода наделяет его необыкновеннойсилой. А еще я понял, что впервые вижу, как вода струится по его телу. Преждеона проходила насквозь. Сейчас Гоблин обрел плоть и новую силу.

Неожиданно я почувствовал, что боюсь его. Как тогда, вцеркви, во время мессы в память Линелль, когда он опустился на колени оченьблизко от меня, после причащения.

Он был возбужден. Я тоже.

Не сводя с меня взгляда, он потянулся к мылу на небольшойфарфоровой полочке, взял его в руки и густо их намылил.

"Как такое возможно?" – подумал я. Но он этоделал, удерживая в руках кусок мыла, а потом он положил его на место и, протянувко мне руки, левой рукой взял меня за мошонку, а пальцы правой сомкнул вокругчлена.

"Перестань, что ты делаешь", – возмутился я,но не очень убедительно. Движения его правой руки стали ритмичными, я всебольше и больше возбуждался, теряя волю.

Когда все было кончено, он обнял меня левой рукой ипридержал, и я опирался о его шею, чувствуя, что ноги стали как ватные.

Немного погодя я прислонился к теплому кафелю, все ещесмакуя удовольствие, чувствуя слабость после наслаждения. Вода продолжала тихожурчать, и я вопросительно уставился на него. Его образ – если, конечно, можносчитать это образом – проявился явственнее, чем прежде.

Я закрыл глаза. Меня переполняли и любовь и ненависть. Носильнее всего я ощущал стыд. Я представил, как все скажут, будто я сам этосделал с собой, а потом выдумал историю про Гоблина; но я-то знал, что этосделал он, и сделает еще раз, как только мне захочется или как только емузахочется. А потом еще раз. Да, еще раз, и так будет всегда. Я и Гоблин – вместенавсегда.

Когда я открыл глаза, он по-прежнему стоял рядом. Глаза егоблестели, губы были растянуты в улыбке. Неужели я настолько красив? –мелькнула у меня мысль. Нет. Мои глаза сияют по-другому.

"Убирайся!" – в ярости прошептал я.

Он приблизил губы к моему уху, и тут же у меня в головезазвучал его голос, потянулась тоненькая цепочка слов под шум душа:"Папашка делает это. Клем, Феликс, мужчины делают это. Люби меня. Не любиРевекку. Только не Ревекку".

И снова я почувствовал его объятие, и когда он откинулсяназад, я поцеловал его жадно и пылко, впервые испытав такую близость, которуюне испытывал ни с одним живым существом, и от этого сознания меня передернуло.

Я оттолкнул его что было сил и мысленно сделал то же самое.Только тогда он исчез, и, к моему ужасу, на том месте, где он только что стоял,поднялся парок, словно в полу открылась трещина и выпустила пар, а затем, ксчастью, все закончилось.

В дверь громко застучали. Я услышал голос Рамоны:

"Тарквиний Блэквуд, выходи оттуда!"

Она знает, подумал я, весь мир знает. Разозлившись, явытерся насухо и открыл дверь, потому что она так и не перестала в нееломиться.

"Святые небеса! – воскликнул я. – У нас что,опять пожар?"

И тут я увидел, что она плачет.

"Папашка, – выдохнула Большая Рамона. – Онпоссорился с Пэтси, там, у ворот. Опять эта несносная Пэтси! Пойдем, сынок!Пойдем, ты теперь мужчина в доме, ты им нужен!"

У фермы Блэквуд два въезда – одни ворота открываются наореховую аллею, ведущую к парадному крыльцу, а через вторые, побольше, на восточнойокраине поместья, въезжают грузовики и тракторы.

Именно там, у больших ворот, Папашка посадил два дуба впамять о Милочке.

Видимо, туда он и отправился после полудня с ящиком рассадыразноцветных бальзаминов, собираясь посадить их вокруг деревьев, о чем он давнотвердил. Позже Обитатели Флигеля рассказывали, что события на острове СладкогоДьявола вызвали у него недоумение и какую-то странную тревогу. Одна стороналица у Папашки выглядела не так, как всегда, поэтому они собирались поехатьпопозже и взглянуть, как он там.

Пэтси отправилась к дальним воротам на своем новомгрузовичке, чтобы поговорить с Папашкой, но перед выездом успела ругнуть его вприсутствии Обитателей Флигеля за то, что вновь приходится клянчить у негоденьги, а она это ненавидит, и вообще такое положение дел несправедливо, и такдалее. Сеймора она с собой не взяла, ибо он не пожелал быть свидетелемочередной сцены и остался пить пиво с Обитателями флигеля.