Он с легкостью вынул из ее пальцев осколок, и не успелаМарина огорчиться потерей, как ощутила прикосновение чего-то тяжелого ихолодного. Сжала пальцы. Да ведь это рукоять кинжала!

– Вот так, – одобрительно кивнул Десмонд. –Держите крепче. Заносите и бейте сильно. Ну хорошо, я наклонюсь, чтобы вам былоудобнее. Куда желаете ударить? В сердце? Или вот сюда, в горло? Пожалуй, сюда ивпрямь вернее будет. Ну, давайте, Марион! Смелее!

О чем это он? Марина непонимающе смотрела, как он рванулрубашку.

Какая у него гладкая грудь, какой дивный, мраморно-четкийочерк мышц. Крошечный коричневый сосок… У Марины пересохли губы от желанияпоцеловать его. Между шеей и плечом билась голубоватая жилка. Ах, приникнуть быгубами и к ней! Но нет, нельзя. Любить его нельзя, невозможно! Смертельно!

Марина закрыла глаза, занесла руку – такую тяжелую, с такимтяжелым, неподъемным кинжалом. Рука упала на грудь, только и достало сил слабо,почти безболезненно чиркнуть себя по горлу… а ведь хотела одним ударомпрекратить… что-то прекратить… Она не могла вспомнить, что делала и зачем, иощущения мира доходили до нее словно сквозь туман или глубокую, глубокую воду.

Кажется, Десмонд вынул кинжал из ее слабо дрогнувшихпальцев. Кажется, приподнял, прижал к себе, зашептал, касаясь губами уха,спутанных волос, задыхаясь, не то смеясь, не то… Нет, это все кажется, все этолишь мнится ей!

– Прости, прости, что ударил тебя, – бормоталДесмонд. – Но как было иначе тебя остановить, сумасшедшая ты девчонка? Аесли бы кто-то услышал, как ты враз открываешь все тайны, которые навлеклипроклятие на Маккол-кастл, которые стоили жизни Алистеру, а может быть, и нетолько ему? Слава богу, в коридоре никого не было. Может, все и обойдется.Может быть… Но теперь к страху, который я и так испытываю ежечасно иежеминутно, к страху, что я не успею отомстить за Алистера, примешается еще истрах за тебя, за твою жизнь. Ох, будь я проклят, ну зачем я принудил тебя сюдаприехать?! Но я и не предполагал, что все так плохо, что все так безнадежнозапутано! И как это тебе удалось до всего дознаться, скажи на милость? А,Марион?

Не слыша ответа, он заглянул ей в лицо, и голова Мариныбезжизненно упала на его плечо. Она попыталась моргнуть в знак того, что слышитего, но и этого сделать не смогла. Трижды волна ярости поднимала ее сегодня – итрижды оставляла в изнеможении. И вот теперь она окончательно обессилела – все,ей даже кажется, что ее вовсе нет на свете.

– О господи, дитя мое, да ты, кажется, опять норовишьлишиться чувств? – укоризненно произнес Десмонд, и Марина вяло удивилась:только еще норовит? Да ведь она уже давно без чувств, а может быть, и вовсеумерла. – Ну что же мне с тобой делать, милая моя девочка? А ну-ка…

Вскочив, он поднял Марину с полу и снова положил на кровать.Взял из шкафчика другую рюмку, наполнил коньяком из бутылки, которую нашелгде-то на полу. Поглядел на Марину, но в сомнении покачал головой и сам осушилрюмку одним глотком. А потом вдруг склонился над Мариной и припал к ее губам.

Губы его были влажны и горьки. Она успела осознать это, и вту же минуту его язык проник меж ее губами, принудив их раскрыться, а вслед затем ее рот наполнился жгучей жидкостью. Марина вздрогнула, едва непоперхнувшись, когда коньяк хлынул ей в горло, и вынуждена была торопливосглотнуть. «Так вот что он имел в виду…» – мелькнула мысль. В то же мгновениеДесмонд отстранился от нее, и Марина испытала приступ мгновенного,ошеломляющего одиночества, но тут же поняла, что он оторвался от ее губ, чтобысделать новый глоток. И когда коньяк попал ей в горло, она мгновенно проглотилаего и, прежде чем Десмонд отстранился, сжала губами его язык, присосалась кнему, не желая прерывать этого блаженного слияния их ртов.

Ощущение, которое она испытала, когда Десмонд издал хриплый,горловой, мучительный стон, было подобно глотку живой воды. О нет, не коньяквернул ей силы, а этот стон подавленного, рвущегося на волю желания!

Марина обхватила его плечи, стиснула, оплела ногами,отчаянно боясь, что он рванется, совладает с собой… но нет, он приникал к нейвсе теснее, все крепче вжимался в нее.

И тут наконец Десмонд рванулся. Марина поняла, что последниеостатки гордости ожили в нем. Да, она хотела от него слишком многого, можетбыть, невозможного… но она слишком хотела его, чтобы даже невозможное не сталодля нее сейчас осуществимым.

Не ослабляя пут своих ног, не отрываясь от его губ, Маринаскользнула руками вниз, едва проникнув меж их тесно прижатыми телами, инаткнулась на измученную, стиснутую тканью плоть. Было не до того, чтобыдоискиваться до крючков и застежек, да и не знала она толком, какрасстегиваются мужские штаны, поэтому она просто рванула их, одновременнопощекотав языком уголок рта Десмонда. Эта простая, но полная любовного призываласка лишила его остатков сопротивления, и он только тяжело, хрипло перевелдыхание, когда Марина наконец добралась до чресл и стиснула его бархатистуюмощь в повлажневших, дрожащих пальцах. Десмонд задрожал – и замер, словнооробелый мальчик, рвущийся всем существом своим на зов женской плоти, но неосмеливающийся сделать первого шага. Марине хотелось еще и еще ласкать его, ноона боялась, что он овладеет собой, вырвется. Ей мало было рук, и ног, и губ,чтобы удерживать его около себя, она хотела держать его всем телом, а потомуповлекла его в свои глубины, исходящие влагою неудержимого желания, иоблегченно вздохнула, когда ощутила в своем лоне желанную, жаркую тяжесть.

И все-таки Десмонд оставался недвижим. Сердце его билосьтак, что Марининой груди, смятой, расплющенной, было больно, губы его впились вее истерзанный рот, однако он лежал неподвижно, словно желая во что бы то нистало утихомирить пульсирующее, жаждущее наслаждения, неразумное свое естество.И Марина поняла, что настало ее время. Нельзя упустить этого мгновения властинад Десмондом… нет, нет, не то! Нельзя оставаться покорной, безучастнойигрушкою в его руках! Сделав один шаг, она должна сделать и другой.

Марина плавно повела бедрами, с усилием приподнимая ираскачивая тяжелое мужское тело. Вот странно! Чудилось, она не сможет ишевельнуться, а это оказалось куда легче, чем представлялось.

Она приподнималась и опускалась, прижималась к Десмонду иотстранялась от него… а он все еще противился ей. Тело его дрожало, Маринаощущала, что лишь невероятным напряжением всех мышц он заставляет себяоставаться неподвижным, не вступать в тот головокружительный танец, в которыйона его так настойчиво зазывала.

Почему, ну почему он не хочет? Она задыхалась, ее тоженачала бить дрожь. Что это значит? Почему Десмонд так безучастен? О чем ондумает сейчас, какими мыслями гонит от себя наслаждение? Какие призраки одолелиего?