Семейство Малыша обитало в прекрасной квартире на верхнем этаже трехквартирного, в форме зиккурата, дома, выходящего на шоссе Кеннеди, неподалеку от Северной авеню и Ашленда. В старые времена коридоры этих кирпичных зданий источали запахи пирогов и сосисок, но теперь пахли arroz con gandules[438] или же sopa de fideo[439].

Сильное дорожное движение не давало Бабуле покоя ни днем ни ночью. И она подремывала, когда могла, даже если обитатели квартиры орали в полный голос. Она все время чувствовала себя усталой и плохо спала, часто просыпалась под утро и шла в домашних тапочках в гостиную, где окна выходили на проезжую часть, на рекламные щиты и пугающе мрачные заводы за ними. Грузовики и автомобили, яростно старающиеся продвинуться вперед, не останавливались ни на мгновение, и звуки шоссе сливались в единый рев и походили на голос моря, заточенный в раковину.

Она прижималась лбом к холодному стеклу и вздыхала. Если бы Бабуля покопалась в своих чувствах, то поняла бы, почему у нее уходит столько времени на то, чтобы купить новый дом и обосноваться в Чикаго, но она была женщиной, не склонной к рефлексии. Она слишком сильно скучала по своему старому дому и была слишком горда для того, чтобы признать, что совершила ошибку. Она не могла повернуть время вспять, верно же? И застряла в «нигде», между «здесь» и «где-то».

Бабуля скучала по своему утреннему распорядку, по завтракам из яиц всмятку и bolillo. Скучала по тому, чтобы проводить большим пальцем ноги по восьмиугольной плитке в своей ванной. Но больше всего ей не хватало собственной кровати с провисшим матрасом, знакомого запаха и веса своих одеял, того, как постепенно занимается утро, когда солнце перебирается через восточную стену двора, ту, что увенчана петушиным гребнем из осколков стекла, призванных отвадить воров. И почему только мы привыкаем просыпаться в некоей определенной комнате? А когда мы не в своей кровати, а пробуждаемся где-то еще, то нас на какой-то момент обуревает ужасный страх, подобный смерти.

Нет ничего хуже того, чтобы слишком уж загоститься у кого-то, особенно если твой хозяин родственник тебе. Бабуля чувствовала себя узницей. Ей было ненавистно взбираться по трем пролетам лестницы, отчего у нее сильно билось сердце и ей казалось, будто у нее сердечный приступ, подобный тому, что убил Нарсисо. И, когда она находилась наверху, ей была непереносима мысль о том, чтобы спуститься вниз. Какое варварство!

Квартира со всем ее стеклом, и ковровым покрытием, и безделушками, и вычурностью заставляла ее чувствовать себя больной, и ей хотелось схватить стул и перебить все вокруг. Диванные подушки, бахрома, парчовые шторы, незапятнанные стеклянные вещи и зеркала, и сияющая кухня, все это было невыносимо ей. Бабуля винила во всем свою невестку. Нинфа никогда ни с кем не разговаривала, не делая одновременно двадцати других дел. Не загружая посудомойку, не моя стекло, не вытирая столешницу, не разбрызгивая по зеркалу стеклоочиститель. И все это она проделывала, оставляя за собой густое облако сигаретного дыма. Нинфа была легкомысленна, словно кошка. Бабуля не сомневалась, что главным ее намерением было медленно свести ее с ума.

Дабы излечиться от тоски по дому, Бабуля попыталась превратить свое временное жилище в подобие того, что она оставила на улице Судьбы. Она набросала на кровать мексиканские подушки с мексиканскими cariños[440]. Но без толку. Это по-прежнему была комната Амор – с бледно-зеленым покрывалом и ярко-розовым ковриком, следами от скотча там, где на обоях в цветочек некогда висели постеры, белая спальня, оставшаяся со времен детства Амор, и розово-зеленая лампа под «Тиффани» свисала здесь, подобная розе, на золотой цепи, пластиковый бостонский папоротник в горшке, обвязанном ворсистым макраме, пылился на стене, как и прежде, а туалетный столик был загроможден вещами Амор – электрическими бигуди, зеркальцем для нанесения косметики и двумя париками – с прической под пажа и с блондинистыми лохмами. Амор оставила в комнате плакат с Леонардом Уайтингом и Оливией Хасси – Ромео и Джульеттой, но «Джексон 5» пришлось исчезнуть, потому что Бабуля не смогла бы понять, с какой это стати кому-то пришло в голову украсить комнату фотографией negros[441].

Амор и Пас жаловались больше других, потому что им приходилось жить в одной комнате, а им мало что доставляло удовольствие делить, кроме сильной неприязни друг к другу. Бабуле казалось, что у девушек слишком уж много всего – одежды, денег на расходы, бойфрендов, – а их родители лишь все больше ублажают их на дни рождения. Она пыталась давать ненужные им советы, но они были ленивыми, неблагодарными девчонками, и до них было не достучаться. Она гадала, как много они действительно понимают по-испански, когда они кивали в ответ на каждое ее слово, даже если это приходилось не к месту.

– Всегда, всегда аккуратно застилайте кровати, – говорила Бабуля, расправляя и натягивая светло-зеленое покрывало. – О женщине можно судить по ее постели. Покажите мне ее постель, и я скажу вам, какова она.

Что бы ни говорила Бабуля, ее слова всегда раздражали Амор и Пас. Они гадали, а не рассказывает ли ей отец о том, как часто они забывают убрать кровати, потому что спят слишком уж долго и должны спешить в школу, откуда возвращаются слишком уж поздно для того, чтобы это не казалось делом бессмысленным – что толку застилать кровать всего на несколько часов.

– Неубранная кровать – признак una mujer cochina[442], у которой могут завестись вши, вы слышите меня? Ни один мужчина не захочет жениться на женщине, которая не убирает кровать.

О боже! думали девушки, но им позволялось лишь кивать и говорить: «Sí, Абуэла».

У ее сыновей было слишком много детей и слишком много вещей. А жилье они снимали, но не владели им. Ни у кого из них не предвиделось средств на то, чтобы купить собственный дом. Глупые дети! И о чем только они думают?

Малыш и Нинфа слишком много времени тратили на обстановку квартиры и содержание дочерей как принцесс. Толстоморд и Лича спускали все свои деньги во время еженедельных походов на блошиный рынок, точно так, как другие играют в игорные автоматы, а затем переправляли весь этот мусор в Мехико, где жили на вырученные от его продажи деньги, а затем возвращались к себе и покупали все по новой. И Иносенсио, даже при том, что он был очень хорошим обивщиком, не умел столь же блестяще обращаться с цифрами, как с диванными подушками. Ему, имевшему на руках семерых детей и Зойлу в качестве домохозяйки, ему, разумеется, не могло хватить на свой дом, хотя Зойла убеждала всех, что, если бы Иносенсио позволил ей работать, они могли бы накопить на первый взнос. «Недвижимость! Да это же хороший шанс», – говорила она. На что Иносенсио отвечал: «Что? Моя жена будет работать? Не обижай меня!»