Сыновья Бабули были очень занятыми людьми. Всю неделю они работали, а по уик-эндам по очереди сопровождали ее смотреть дома – то есть предаваться ужасному делу заглядывания в чужие шкафчики в ванной. Новые дома располагались слишком далеко и были ей не по карману. А те, что она была способна купить, находились в кварталах, где обитал всяческий сброд.

– Здесь ты будешь чувствовать себя как дома, – говорили они, но она не могла чувствовать себя дома в перенаселенной мерзости, называвшейся мексиканским barrio. – Это не дом. Это трущобы, вот что это такое.

Что-то произошло, когда они пересекли границу. К ним теперь относились не как к членам королевской семьи, но как к мексиканцам, и это невероятно поражало Бабулю. В тех местах, где она могла позволить себе жить, невозможно было вынести, что ее ассоциируют с низкорожденными мексиканцами, а там, где с этим было все в порядке, ее предполагаемые соседи не могли выносить того, что их ассоциируют с ней. Все в Чикаго носились с идеей собственного превосходства над кем-то и потому не могли жить в одном квартале с соседями без того, чтобы не подстраиваться под них и не делать исключения для тех, кого знают по имени, а не как «таких-то и таких-то».

Одно дело – наведаться в Чикаго, другое – жить там. Это был совсем не тот город, куда она приезжала отдыхать, когда кто-то обязательно сопровождал ее к берегу озера или на золотое побережье, вез на машине по извилистому Лейк-Шор-драйв в тени прекрасных жилых высоток, по Стейт-стрит и Мичиган-авеню, где можно было хотя бы поглазеть на витрины. А может даже, и брал на экскурсию по озеру. И как только она умудрялась не замечать выражения лиц местных жителей, не тех, что садились и выходили из такси, но тех, кто скакал, как воробьи, на автобусных остановках, дрожа и с надеждой всматриваясь, а не идет ли автобус, и тех, кто спускался в грязные отверстия подземки, словно души, приговоренные к чистилищу.

Поначалу Бабулю заворожили рестораны и сети магазинов сниженных цен, но затем она привыкла к ним. Субботы, проводимые в поисках домов, которые были ей не по душе. Темные кирпичные дома с маленькими узкими окнами, мрачные квартиры или сырые бунгало, и все такое безрадостное и унылое, не впускающее в себя достаточно света, и никаких тебе дворов, одни лишь промозглые проходы, маленькие пятачки чахлой травы, называемые садами, и, может быть, голое дерево под окнами. Совсем не то, на что она надеялась.

И по мере того как проходили недели и месяцы, а дома у нее так и не было, наступила дождливая холодная осень, отчего ей стало еще хуже. Близилась чикагская зима, о которой она была наслышана, а ей уже и без того было так холодно и грустно, что не хотелось покидать даже комнату, не говоря уж о здании. Она порицала Нинфу за то, что та экономила на отоплении, и большей частью лежала в кровати, накрытая несколькими одеялами.

Город казался ей отвратительным. Все было далеко, до всего было трудно добраться. Она не могла сесть в автобус – только не это, хотя в Мехико она то и дело ездила одна.

Теперь пришла очередь ее сыновьям говорить: «Тебе одиноко? Как так? Подожди до конца недели». Но когда наступал уик-энд, они оказывались ужасно вымотанными, а Амор и Пас по каким-то причинам были грубы с ней. Они фыркали и проходили мимо ее, не поздоровавшись, когда она входила в комнату, бормотали что-то на своем чудовищном pocho испанском, вставляя отдельные английские слова. Она подозревала, что они прячутся от нее. ¿Y la Amor? – Amor se fue a la[443]… библиотеку. Что-то вроде этого.

Ее сыновья ругались друг с другом, как кошки с собаками. И откуда только в них взялась эта жестокость? Всего несколько недель прошло с тех пор, как Иносенсио отправился в Мексику, чтобы забрать ее, и по возвращении он с изумлением обнаружил, что за это короткое время порядок и правила, что он установил в «Обивочной мастерской Трех королей», полетели к черту, словно ситцевая обивка со старого диванчика.

– C каких это пор «Три короля» стали делать хромированные кухонные стулья? – начинает Иносенсио.

– Не будь таким снобом, – пожимает плечами Толстоморд. – Деньги есть деньги.

– Я же говорил тебе, – обращается к Тостоморду Малыш. – Говорил, что ему это не понравится, но кто меня слушает?

– Все ему понравится, стоит только закапать деньгам.

– Идиоты! – кричит Иносенсио, вена у него на лбу пульсирует. – Вы что, дебилы, ничего не понимаете? «Три короля» всегда держались за традиции, за качественную работу. И в тот день, что мы променяем наши молотки на степлеры, нам придет конец. Мы сделали себе имя, восстанавливая прекрасную старую мебель вручную, а не выдавая на поток дешевые кухонные стулья! Посмотрите, что вы тут натворили! Того и гляди мы начнем делать пластиковые чехлы для мебели.

– По правде говоря, – гордо говорит Малыш, – мы практически договорились с мебельным магазином «Каса де ла Раса» на Сермак-роуд. Если они согласятся на наше предложение, мы будем делать для них такую работу!

– Пожалуйста, – говорил Иносенсио, – ну убейте же меня!

– Не надо трагедий, Тарзан. Тебе, как и мне, прекрасно известно, что у нас не что иное как бизнес.

– Ну, для вас, может, и бизнес, а для меня что-то вроде религии. Я не буду ставить свое имя на чем-то, что выглядит как… грязь.

– Избавь меня от твоих историй. Мы не можем полагаться на старых леди из Уиннетки. Может, это и замечательно сделать прекрасный стул, но такой стул не сделает нас богатыми.

– Мы станем богатыми не сейчас, но скоро, скоро.

– Скоро? Когда же? Я устал ждать этого твоего «скоро». Тарзан, выслушай меня. Если бы только ты немного уступил и позволил мне какое-то время заправлять всем. Ты витаешь в облаках. Ты не создан руководить бизнесом, у тебя никогда не было…

– Позволить тебе заправлять всем! Я оставил вас всего на несколько недель, и посмотрите, что тут творится! Вы сумасшедшие!

– Это ты сумасшедший! Не позволяешь мне и шагу ступить. Ты не можешь командовать мной как в детстве. Ты живешь прошлым, слышишь меня? Думаешь, легко работать с таким как ты? Ха! Хочешь правду? Тарзан, от тебя можно свихнуться! Играешь у меня на нервах! Меня от тебя тошнит! Ты знаешь хоть, что поминаешь Зойлу по крайней мере двадцать раз за час? Я не вру. Словно икаешь. И это еще не все. Не хотел говорить тебе, но мы потеряли стольких обивщиков только по той причине, что ты заставлял их переделывать работу, потому что, видите ли, она не удовлетворяла твоим требованиям. И позволь мне сказать тебе кое-что еще: я не могу положить молоток без того, чтобы ты не подобрал его и не убрал в ящик. Ты хуже una vieja! Я вдоволь нахлебался…

Иносенсио рассказывает о своих проблемах матери:

– Знаешь, Mamá, что говорит Толстоморд? Он говорит, что они с Малышом подумывают начать свое собственное дело.

– Правда? – говорит Бабуля. – Ну и пусть их. Они не нужны тебе, mijo. Тебе будет лучше работать одному.