Но кем было его заменить?

Выручил случай. Неожиданно Тихон Ильич помирился с братом иуговорил его взять на себя управление Дурновкой.

Узнал он от знакомого в городе, что Кузьма долго служилконторщиком у помещика Касаткина и, что всего удивительнее, — стал«автором». Да, напечатали будто бы целую книжку его стихов и на оборотеобозначили "Склад у автора".

— Та-ак-с! — протянул Тихон Ильич, услыхавшиэто. — Он Кузьма, а ничего! И что же, позвольте спросить, так инапечатали: сочинение Кузьмы Красова?

— Все честь честью, — ответил знакомый, твердоверивший, впрочем, — как и многие в городе, — что стихи свои Кузьма«сдирает» из книг, из журналов.

Тогда Тихон Ильич, не сходя с места, за столом в трактиреДаева, написал брату твердую и краткую записку: пора старикам помириться,покаяться. А на другой день и примирение и деловой разговор у Даева.

Было утро, в трактире еще пусто. Солнце светило в запыленныеокна, озаряло столики, крытые сыроватыми красными скатертями, темный, толькочто вымытый отрубями пол, Пахнущий конюшней, половых в белых рубашках и белыхштанах. В клетке на все лады, как неживая, как заведенная, заливаласьканарейка. Тихон Ильич, с нервным и серьезным лицом, сел за стол и, как толькопотребовал пару чаю, над его ухом раздался давно знакомый голос:

— Ну, здравствуй.

Был Кузьма ниже его ростом, костистее, суше. Было у негобольшое, худое, слегка скуластое лицо, насупленные серые брови, небольшиезеленоватые глаза. Начал он но просто.

— Спервоначалу изложу я тебе, Тихон Ильич, — началон, как только Тихон Ильич налил ему чаю, — изложу тебе, кто я такой, чтобты знал… — Он усмехнулся: — С кем ты связываешься…

И у него была манера отчеканивать слоги, поднимать брови,расстегивать и застегивать при разговоре пиджак на верхнюю пуговицу. И,застегнувшись, он продолжал:

— Я, видишь ли, — анархист… Тихон Ильич вскинулбровями.

— Не бойся. Политикой я не занимаюсь. А думать никомуне закажешь. И вреда тебе тут — никакого. Буду хозяйствовать исправно, но,прямо говорю, — драть шкуру не буду.

— Да и времена не те, — вздохнул Тихон Ильич.

— Ну, времена-то все те же. Можно еще, — драть-то.Да нет, не годится. Буду хозяйствовать, свободное же время отдам саморазвитию…чтению, то есть.

— Ох, имей в виду: зачитаешься — в кармане недосчитаешься! — сказал, тряхнув головой и дернув кончиком губы, ТихонИльич. — Да, пожалуй, и не наше это дело.

— Ну, я так не думаю, — возразил Кузьма. — Я,брат, — как бы это тебе сказать? — странный русский тип.

— Я и сам русский человек, имей в виду, — вставилТихон Ильич.

— Да иной. Не хочу сказать, что я лучше тебя, но —иной. Ты вот, вижу, гордишься, что ты русский, а я, брат, ох, далеко неславянофил! Много баять не подобает, но скажу одно: не хвалитесь вы, за радибога, что вы — русские. Дикий мы народ!

Тихон Ильич, нахмуриваясь, побарабанивал пальцем по столу.

— Это-то, пожалуй, правильно, — сказал он. —Дикий народ. Шальной.

— Ну, вот то-то и есть. Я, могу сказать, довольно-такипошатался по свету, — ну и что ж? — прямо нигде не видал скучнее иленивее типов. А кто и не ленив, — покосился Кузьма на брата, — так ив том толку нет. Рвет, гандобит себе гнездо, а толку что?

— Как же так — толку что? — спросил Тихон Ильич.

— Да так. Вить его, гнездо-то, тоже надо со смыслом.Совью, мол, да и поживу по-человечески. Вот этим-то да вот этим-то.

И Кузьма постучал себя пальцем в грудь и в лоб.

— Нам, брат, видно, не до этого, — сказал ТихонИльич. — "Поживи-ка у деревни, похлебай-ка сырых щей, поноси худыхлаптей!"

— Лаптей! — едко отозвался Кузьма. — Вторуютыщу лет, брат, таскаем их, будь они трижды прокляты! А кто виноват? Татаре,видишь ли, задавили! Мы, видишь ли, народ молодой! Да ведь авось и там-то, вЕвропе-то, тоже давили немало — монголы-то всякие. Авось и германцы-то нестарше… Ну, да это разговор особый!

— Верно! — сказал Тихон Ильич. — Давай-калучше об делу поговорим!

Кузьма, однако, стал договаривать:

— В церьковь я не хожу…

— Значит, ты молокан? — спросил Тихон Ильич иподумал: "Пропал я! Видно, надо развязываться с Дурновкой!"

— Вроде молокана, — усмехнулся Кузьма. — Да,а ты-то ходишь? Кабы не страх да не нуждишка, — и совсем забыл бы.

— Ну, это не я первый, не я последний, — возразилТихон Ильич, нахмуриваясь. — Все грешны. Да ведь сказано: за один вздохвсе прощается.

Кузьма покачал головою.

— Говоришь привычное! — сказал он строго. — Аты остановись да подумай: как же это так? Жил-жил свиньей всю жизнь,вздохнул, — и все как рукой сняло! Есть тут смысл ай нет?

Разговор становился тяжелым. "Правильно иэто", — подумал Тихон Ильич, глядя в стол блестящими глазами. Но, каквсегда, хотелось уклониться от дум и разговора о боге, о жизни, и он сказалпервое, что подвернулось на язык:

— И рад бы в рай, да грехи не пускают.

— Вот, вот, вот! — подхватил Кузьма, стуча ногтемпо столу. — Самое что ни на есть любимое наше, самая погибельная нашачерта: слово — одно, а дело — другое! Русская, брат, музыка: жить по-свинячьискверно, а все-таки живу и буду жить по-свинячьи! Ну, а засим говоридело. — Канарейка стихла. В трактир набирался народ. Теперь было слышно сбазара, как где-то в лавке удивительно четко и звонко бил перепел. И, пока шелделовой разговор, Кузьма, все прислушивался к нему и порою вполголосаподхватывал: "Ловко!" А договорившись, хлопнул по столу ладонью,энергично сказал:

— Ну, значит, так, — не стать перетакивать! —и, запустив руку в боковой карман пиджака, вынул целую кипу бумаг и бумажек,нашел среди них в мраморно-серой обложке книжечку и положил ее перед братом.

— Вот! — сказал он. — Уступаю твоей просьбеда своей слабости. Книжонка плохая, стихи необдуманные, давнишние… Но делатьнечего. На, бери и прячь.

И опять Тихона Ильича взволновало, что брат его — автор, чтона этой мраморно-серой обложке напечатано: "Стихотворения К. И.Красова". Он повертел книжку в руках и несмело сказал:

— А то бы прочитал что-нибудь… А? Уж сделай милость,прочти стишка три-четыре!

И, опустив голову, надев пенсне, далеко отставив от себякнижку и строго глядя на нее сквозь стекла, Кузьма стал читать то, что обычночитают самоучки: подражания Кольцову, Никитину, жалобы на судьбу и нужду,вызовы заходящей туче-непогоде. Но на худых скулах выступали розовые пятна,голос порою дрожал, блестели глаза и у Тихона Ильича. Неважно было, хороши илидурны стихи, — важно то, что сочинил их его родной брат, простой человек,от которого пахло махоркой и старыми сапогами…