– На кой? – изумился Михалыч. – Пидарасов тутнету, как и дам. А Томке не в диковинку, если проснется. Наливай лучше…

И понеслось – с обычными бессмысленными разговорами, невполне понятными свежему человеку шутками-воспоминаниями, без всякихромантических песен под гитару. Довольно быстро всплыл вопрос, кто такой Вадими как здесь оказался. Мухомор быстренько изложил суть дела, над этим немного посмеялисьи потеряли интерес. О происхождении и прошлой жизни Вадима уже не расспрашивали– стали приходить в кондицию. Веселье шло беззлобное, не скандальное, толькоМухомор, всерьез разобидевшийся на Михалыча за грязные намеки на счет тоготеленка, орал Вадиму в ухо:

– Пусть лучше расскажет, как он в Линюхе сырого голубя жрал…Подстрелили они там пару голубей, поставили варить, а печка мигом потухла. Онитем временем уже спать упали. Просыпается Славик, подкинул пару поленьев, упал– печка опять потухла. За ним просыпается Иисус, кинул полешко, упал, печкапотухла. Так они голубей до вечера варили. Вечером продирает глаза Михалыч –тут как раз и мы зашли – вытаскивает голубя из котелка… Этак гурмански егооглядел, пробормотал: «Хорошо утушился!» – и давай жрать за обе щеки, аголубь-то сырой…

Михалыч разобиделся, и они отправились драться во двор. Всеотнеслись к этому философски – ив самом деле, дуэлянты появились в избе оченьбыстро, перемазанные землей по уши, но вновь ставшие лучшими друзьями.

Потом наступил провал в сознании. Продрав глаза, Вадимобнаружил себя лежащим на нарах кверху брюхом, а справа и слева –бесчувственных собутыльников. За окном смеркалось, посреди избы стояла фляга,дверь была закрыта изнутри на огромный крючок, а по ножке стола взбираласьвверх большая крыса, вертя хвостом для равновесия. Вадим попытался сообразить,снится это ему или нет, но мысли туманились, и он вновь прикрыл глаза.

Разлепил веки, заслышав, как громко стукнул сброшенныйкрючок, по полу застучали уверенные шаги, и внятный мужской голос принялсябраниться. Непонятный гость расхаживал по комнате, погремел крышкой фляги,консервными банками на столе, возмущался учиненным беспорядком, пиналвалявшиеся на полу кружки.

Вадим рывком сел – с нар спрыгнул Славик с финкой в руке,пошатываясь, направился к печке, за ним бросились Мухомор и Худой (большеникого в избе не оказалось, только Томка дрыхла на прежнем месте). Побуждаемыйкаким-то стадным инстинктом, Вадим тоже бросился к обступившим печку.

Не было никого ни за печкой, ни вообще в избе – кроме нихчетверых. А крючок оказался на прежнем месте, дверь по-прежнему былазаперта изнутри…

– Ничего себе дела… – протянул Славик. – Я ж яснослышал – крючок упал, по избе шляется мужик, матерится, посуду пинает…

– А я почему подхватился? – пожал плечами Худой. –Тоже в точности то же самое послышалось.

– И мне, – признался Мухомор.

– И мне, – упавшим голосом сказал Вадим: – Что зачертовщина? Не могло же сразу всем четырем привидеться, не бывает такой белойгорячки…

– Да ладно вам, – подала голос Томка, выпростала изспальника пухлые руки и сладко потянулась. – Домовой бродил, всего иделов… А это кто? Я его не знаю, симпатичный такой…

– Ну, если домовой, тогда понятно… – почти равнодушно сказалМухомор. – Говорил же, плесните ему бражки, в угол поставте… Обиделся,точно.

– Сейчас изобретем, – откликнулся Славик. –С полкружки тут на донышке наберется, а больше не выдоишь…

– Мы что, все выжрали? – охнул Мухомор.

– А то. Домовому только и осталось… – Славик легко опрокинулфлягу кверху донышком, налил полкружки и понес поставить в дальний угол.

– Вы что, серьезно про домового? – изумился Вадим.

– А ты что, сам не слышал, как он по избе шастал? –похлопал его по плечу Мухомор. – Молодо-зелено, отпашешь пару сезонов,такого по деревушкам насмотришься… Мужики, надо чего-то изобретать, колотунбьет… Томка, ключи от магазина у тебя?

– Ага. Только хрен я вам без денег притащу, скоро ревизиянагрянет…

Принялись вытряхивать карманы – на сей раз Вадиму пришлосьрасстаться со всей наличностью, о чем он в похмельных судорогах ничуть несожалел. Томку вытащили из спальника, кое-как одели, застегнули и всопровождении Мухомора погнали отпирать магазин.

Потом пили настойку «Стрелецкая», которая на геофизическомжаргоне именовалась «третий помощник младшего топографа». Но тут уж Вадим послепары стаканов почувствовал себя скверно и кое-как выбрался во двор.

И тут же понял, откуда взялась кличка Иисус – ее обладательхрапел посреди двора, лежа прямо-таки в классической позе распятого Иисуса:вытянутые ноги плотно сжаты, руки раскинуты под безукоризненными углами –девяносто градусов к телу…

Вадим долго оглядывался, ища сортир – и лишь потом понял,что эту функцию как раз и выполняет сложенная из плоского камня стеночка в видебуквы «П». Ни ямы, ни бумаги. Ничего, переживем, сказал он себе, спуская штаныи присаживаясь на корточки – будем сливаться с природой, коли уж пошел этакийруссоизм, здесь не так уж и плохо, и люди не самые скверные…

Облегчившись, почувствовал себя лучше. Постоял во дворе,пошатываясь – и, гонимый неисповедимой пьяной логикой, вывалился со двора,твердо решив отыскать Нику, сам плохо представляя, зачем. Вообще-то, он был нетак уж и пьян, просто ноги заплетались и плевать было на все окружающее…

Над деревушкой сияла россыпь огромных звезд, сверкающимпоясом протянулся Млечный Путь. Справа посверкивало озеро, на котором чернелапарочка лодок. Вдали в два голоса орали незнакомую песню, голоса показалисьзнакомыми – определенно кто-то из новых друзей.

Он побрел в ту сторону, откуда сегодня утром приехал. Кто-томельком упоминал, что именно там, напротив магазина, и расположился Паша.Грузовик торчал на прежнем месте, наполовину загородив улочку, прочнопрописавшись передними колесами в широкой колдобине.

Ага, все правильно. Во дворе стоял «уазик», в доме гореляркий свет. Вадим помнил, что в нынешнем своем положении не следует досаждатьначальнику отряда, который здесь царь, бог и воинский начальник. Растеряннозатоптался в тени, возле «уазика».

На крыльце послышались шаги. Судя по звукам, пробиралсякто-то зело хмельной, цепляясь руками за стену, нашаривая ступеньки.

– Нет, ну я тоже хочу… – громко заныл Женя.

– Перебьешься, – послышался голос Паши, тоже несвободный от алкогольного влияния, но не в пример более уверенный. – Топайк Бакурину, Дон-Жуан, там и дрыхни…

– Пашка, что тебе, жалко? Нашел чего жалеть…

– Иди, говорю, не отсвечивай!

Они стояли по другую сторону «уазика», совсем рядом сВадимом, торопливо подавшимся в тень, и он отчетливо слышал каждое слово, ломалголову, как бы понезаметнее отсюда убраться.