коалицию приглашались Испания, Португалия, Голландия и Швеция. От участников соглашения требовалось сохранять боеготовность своих вооруженных сил в течение года после заключения мира.

Относительно Голландии дебаты приобрели особенно бурный характер. Каслри пытался присоединить к новому государству не только Бельгию, но также территорию между Маасом и Рейном, простирающуюся на юг до Кельна. Харденберг возражал против этого с таким благочестивым видом, будто своими собственными претензиями на эту территорию он оказывал услугу Европе. Если Пруссия не сможет быть сильной на левом берегу Рейна, доказывал он, Берлин вообще откажется от любой территории там. Однако канцлер принял контрпредложение Каслри, представлявшее собой невнятное заявление о том, что Голландия должна иметь «подходящие» границы. Царь тоже выдвинул возражения. В Лангре, а затем в Труа он благодушно, словно речь шла о каком-то рутинном вопросе, согласился на присоединение к Голландии и Бельгии, а также территории между Маасом и Рейном. Александр полагал, что между Англией и Голландией вновь возникнет противоборство на море, как в прежние времена пиратов и разбойников, и разросшаяся Голландия войдет в сферу влияния России. В рамках таких ожиданий он подбрасывал время от времени идею женитьбы молодого герцога Вильгельма Оранского на сестре царя Екатерине, которую он уже однажды прочил Людвигу Баварскому, а теперь, в возрасте 24 лет, она была вдовой герцога Ольденбургского. В конце февраля, однако, англичане объявили о предстоящей свадьбе Вильгельма с британской принцессой Шарлоттой. Так как оба имели право наследования, то в ближайшем будущем стал вполне возможен династический союз и в следующем поколении личная уния. «Голландия напоминает английскую колонию», – писала 18 марта царю раздосадованная Екатерина, еще не зная, что вскоре Шарлотта передумает выходить замуж и оставит жениха Романовым. Александр, не имевший в этот ответственный момент возможности ни открыть свои тайные надежды, ни порвать с коалицией, вымещал свой гнев мелочным способом, потребовав от Англии взять на себя оплату российских долгов в Амстердаме. На этой основе Каслри добился согласия царя принять его предложения и завершил, таким образом, послевоенное устройство в Западной Европе. Затем, настояв на праве Испании, Португалии и Голландии присоединиться к соглашению, британский министр взял с них заверения, что корабли и порты этих морских государств не будут больше использоваться в интересах Франции, даже под угрозой вооруженного нападения.

В Шомоне Каслри удалось потеснить Францию и на море, и на суше, однако лелеемое им соглашение не могло защитить союзников друг от друга. В этом отношении оно сильно уступало проекту первоначального союзного договора, представленного в лейпцигской штаб-квартире минувшей осенью. (См. главу 9.) Соглашение в Шомоне не распространялось на всю территорию его участников, но только на «соответствующие государства в Европе». Вместо «взаимной защиты» оно предусматривало только помощь в отпоре «любому посягательству, которое могла предпринять Франция». Оба ограничения первоначального договора в новом соглашении были на руку Александру. Первое из них позволяло царю, если бы ему удалось навязать в Париже прорусское правительство, втягивать Францию в колониальные авантюры против Англии без особого риска. На самом деле это была лазейка, через которую протаскивались проекты России, Франции и Испании с целью пересмотра колониального порядка, – проекты, которые часто по ошибке приписывались Священному союзу.

Второе ограничение устраивало Александра еще больше. Соглашение давало надежные гарантии мирному переустройству в Западной Европе против возможных попыток реванша со стороны Франции, но не обеспечивало аналогичной коллективной системы безопасности против амбиций России. В Центральной и Восточной Европе оно даже не упоминало о подобной системе, не говоря уже о гарантиях. Да, оно подтверждало принципы, принятые прежде для Италии и Германии. Италия должна была состоять из независимых государств, Германия – объединиться на федеральных началах. Но эти констатации лишь прикрывали противоречия. Соглашение совершенно не затрагивало острых территориальных вопросов. Его статьи по Германии были сформулированы, как мы убедились, в такой общей форме, что годились для различных подходов Меттерниха и Харденберга в равной степени. Оставались еще с прошлого года соглашения в Райхенбахе и Теплице, но, как уже было отмечено, ни одно из них не было сформулировано настолько определенно, чтобы стать преградой амбициям России. Во всяком случае, теперь можно утверждать, что оба эти документа заменило соглашение в Шомоне, поскольку в него вошли целые разделы, например статьи о коллективной безопасности, скопированные дословно с пакта в Теплице. Вот почему соглашение в Шомоне напоминало пакт в Локарно, заключенный столетие спустя: оно детально регулировало политическую жизнь в Западной Европе, но оставляло без внимания остальную часть континента, не говоря уже о других континентах. Возникла острая необходимость в «восточном Шомоне», и решение этой проблемы стало главной целью Венского конгресса.

Меттерниха не столько удручали, возможно, пробелы в соглашении, сколько их причины. С этим он столкнулся, когда вместе с Харденбергом предпринимал дальнейшие усилия с целью сделать статьи документа, касающиеся Германии, более содержательными. Статья XV соглашения предусматривала, что «державы, наиболее уязвимые для французского вторжения» должны быть приняты в коалицию. С точки зрения географического положения почти все германские государства отвечали этому требованию. Но оба министра быстро сообразили, что подписанное соглашение является в силу самого факта актом, гарантирующим полный суверенитет. Приглашение в коалицию, следовательно, равнозначно официальному признанию независимости государства, поскольку право заключать соглашения является главной отличительной чертой суверенной власти. Если Меттерних все еще желал для Германии «разветвленной системы альянсов среди равных», такой, какую он предлагал в Лейпциге, то ему теперь представлялась возможность выступить в защиту малых государств. Наоборот, это был сигнал Харденбергу настаивать на том, чтобы ни одно из германских государств не подписывало соглашение. Однако вместо полемики по германскому вопросу оба деятеля пришли к единому мнению, что приглашения в коалицию должны быть ограничены Баварией и Ганновером, государствами, чей суверенитет был более надежно гарантирован союзническими соглашениями 1813 года.

Принимая это решение, Меттерних из практических соображений поддерживал январское предложение Харденберга о четырехсторонней директории для Германии. Имеющиеся в наличии документы не дают свидетельств того, что он соглашался на это прежде. Весьма вероятно вместе с тем, что вопрос о директории, как и саксонский, постоянно стоял в повестке дня, пока не был отодвинут каким-нибудь внешним обстоятельством. Этим обстоятельством в данном случае было соглашение в Шомоне, и министры двух центральноевропейских держав согласились в том, что было бы предосудительным по отношению к будущему Германскому союзу, если бы какие-нибудь малые германские государства, не Бавария и Ганновер, вошли в коалицию. Четырехсторонний план стал реальным компромиссом между прусским стремлением к австро-прусскому кондоминиуму и предпочтением Меттернихом системы соглашений между равными государствами с суверенными правами. Оба деятеля, вероятно, сделали это исходными пунктами своих политических курсов