Пока я приближался к нему, лицо его утратило всякоевыражение, а глаза стали на удивление прозрачными. Разум его открывался мненавстречу, как совсем недавно открывался разум Габриэль, и передо мнойпромелькнули картины нашей с ним совместной жизни. Вот мы сидим в маленькойкомнатке в мансарде и, глядя на заснеженные крыши, разговариваем,разговариваем… Вот бродим по улочкам Парижа, заглядывая в каждый попадающийсяна пути кабачок, идем, опустив головы и сопротивляясь дождю и ветру, а переднами простирается целая вечность, отпущенная нам, чтобы повзрослеть исостариться, но, несмотря на нищету, нас переполняет радость от сознания того,что мы вечны, что будем жить всегда, – удивительная иллюзия, свойственнаятолько смертным… Однако видения быстро исчезли, и я увидел странно мерцающеелицо Ники.

– Иди ко мне, Ники, – прошептал я, призывнопротягивая к нему руки. – Если ты хочешь получить это, ты должен подойти…

Я видел птицу, выпорхнувшую из клетки и летящую над открытымморем. Но что-то ужасное было в этой птице и в бескрайних волнах, над которымиона парила. Она поднималась все выше и выше в небо, и небо сначала сталосеребристым, а потом померкло и потемнело. Это всего лишь темнота ночи, ибояться нечего, абсолютно нечего. Благословенная тьма. Но темнота постепенно инеумолимо окутывала мир, в котором не было ничего и никого, кроме крошечнойптички, крики которой уносил ветер. Она летела над огромной пустыней,называемой миром… пустые клетки, пустое море, голый песок…

Все, чем я любовался, что любил слушать, к чему с волнениемприкасался руками, исчезло, а быть может, не существовало вовсе. А птичкакругами скользила все выше и выше мимо меня, точнее, мимо абсолютной пустоты, иее крошечный темный глаз охватывал взглядом весь пейзаж, мир, у которого небыло ни прошлого, ни будущего.

Я кричал, но изо рта не вырывалось ни звука. Мой рот былполон крови, и каждый глоток проходил через горло и падал в бездну неутолимойжажды. Да, теперь я понимаю, понимаю, как ужасна, невыносима тьма. Я не знал!Не мог этого знать! А птица все летела над пустынным берегом и беспредельным,совершенно гладким морем. Господи! Пусть кошмар наконец закончится! Это былострашнее, чем мои видения в кабачке, ужаснее, чем беспомощно бьющаяся на снегулошадь! Но кровь есть кровь, и на самом кончике моего языка билось самоесладкое из всех сердце.

Ну вот, любовь моя, вот и настал этот момент. Я могу сейчаспроглотить последний миг твоей жизни, последнее биение сердца и ввергнуть тебяв бездну забвения, где уже ничего нельзя ни понять, ни простить. Но могу ивернуть обратно, сделать себе подобным.

Я оттолкнул его. Потом прижал к себе, как разбитую куклу.Однако видение не исчезало.

Руки его соскользнули с моей шеи, глаза закатились, а лицопокрылось холодным потом. Потом язык его высунулся изо рта и стал лихорадочнолизать рану, которую я сделал для него на своем горле. Да, он был совершенноготов.

Пожалуйста, пусть прекратится это видение! Пусть прекратитсяполет птицы, поднимающейся все выше и выше над лишенным красок пейзажем, пустьсмолкнут ее крики, слишком слабые на фоне воющего ветра! Любая боль – ничто всравнении с этой тьмой! Я не хочу… не хочу…

Видение рассеивалось. Постепенно, очень медленно, но все жеисчезало…

Наконец все закончилось. Так же как и в прошлый раз, меняокутала тишина. Полная тишина. Он уже существовал отдельно от меня. Я держалего слегка на расстоянии, а он едва стоял на ногах и прижимал руки ко рту, изкоторого струйками стекала по подбородку кровь. Несмотря на наполняющую егоалую влагу, в горле у него пересохло и оттуда вырывались лишь хриплые звуки.

И тут позади него сквозь завесу воспоминаний о свинцовомморе и летящей над ним одинокой птице я увидел ее. Она стояла в проеме двери,словно Дева Мария, с рассыпавшимися по плечам золотыми волосами и печальным выражениемна прекрасном лице.

– Это катастрофа, мой мальчик…

К полуночи стало очевидным, что он не желает говорить, нереагирует на мой голос и по своей воле не сделает ни одного движения. Спокойнои совершенно безучастно он следовал за нами туда, куда мы его вели. Еслипроцесс физической смерти и причинял ему боль, он ничем ее не выдавал. Еслиобретенная им способность видеть все совершенно по-новому и доставляла емуудовольствие, он никак его не выражал. Даже жажда, казалось, не способна былазаставить его действовать.

Габриэль, много часов молча следившая за ним, в конце концовне выдержала и взяла его под свою опеку: вымыла и причесала, надела на негоновую одежду. Она выбрала черный сюртук – едва ли не единственную темную вещь вмоем гардеробе – и очень скромно отделанную рубашку. В этом наряде Никивыглядел довольно странно и был похож на юного клерка, чересчур серьезного инемного наивного.

Я наблюдал за ними в тишине склепа и убедился, что онипрекрасно слышат мысли друг друга. За все это время она не сказала ему нислова, и тем не менее он шел туда, куда она ему велела, и делал то, что онапросила его сделать. Завершив его туалет, она усадила Никола на скамью возлекамина.

– А теперь, – обратилась она ко мне, – ондолжен отправиться на охоту.

Ей достаточно было только взглянуть на него, и он, неподнимая глаз, подскочил как пружина.

Я был настолько поражен этим, что лишился дара речи и могтолько молча смотреть им вслед, когда они уходили. Я услышал звук их шагов покаменным ступеням, потом осторожно, чтобы они не заметили, прокрался до самыхворот и, прижавшись лицом к железным прутьям, уставился на двух злобных иковарных призраков, двигающихся через поле.

Пустота ночи окутала меня холодом, и избавить от него не могдаже яркий огонь в камине, к которому я в конце концов вернулся.

Вокруг меня царила пустота. И тишина, та самая тишина,говорил я себе, о которой я совсем недавно мечтал, чтобы отдохнуть и побытьнаедине со своими мыслями после тяжелейшей и отвратительной схватки в Париже.Но в этой тишине, словно голодный зверь, терзало душу и грызло мои внутренностисознание того, что отныне я не в силах буду выносить его присутствие рядом.

Проснувшись с наступлением вечера, я уже твердо знал, чтодолжен сделать. Мог я или не мог отныне выносить присутствие Никола, не имелоникакого значения. То, что произошло с ним, произошло по моей вине, и я обязанбыл так или иначе вывести его из состояния ступора.

Охота ничуть его не изменила, хотя, судя по всему, онподстерег не одну жертву и вволю напился крови. Теперь моей задачей былопостараться скрыть то отвращение, которое я к нему испытывал, отвезти его вПариж и найти там ту единственную вещь, которая способна была привести его вчувство.