Спокойнее?..

– Варя, – он взял ее за локти и заставил себя смотреть ей вглаза. Теперь между ними был только чайник, который она прижимала к себе. – Выже понимаете, что у нас с вами ничего не выйдет?

Секунда, и она отвела взгляд.

– Может, у вас и не выйдет, Марк Анатольевич, а обо мне неговорите! Я сама решу.

– Варя!..

– Что вы заладили «Варя, Варя»!.. Оказывается, вы простотрус. А трусость – худший из человеческих пороков. Это не я придумала, этоБулгаков написал…

Вот такого он совсем не мог перенести. Она сказал правду, иэто было очень обидно. Девчонка не могла знать всей правды о нем, но, выходит,все-таки знала?..

Он поцеловал ее просто, чтобы она больше не говорила, что онтрус. Чайник, который она продолжала прижимать к себе, очень мешал. Он врезалсяВолошину в грудь, в то самое место, где должно быть сердце, и словно придавилего, вжал в ребра. Оно снова застучало как-то странно, сильно, болезненно.

Он очень хотел ее наказать, и было за что, хотя бы засамоуверенность и за то, что она обозвала его трусом, и за то, что согласиласьна проклятый кофе, и, кажется, у него даже получалось, потому что она пискнулапротестующе и попыталась освободиться, отпихивая его чайником.

Но Волошин не дал себя оттолкнуть. Он подхватил ее затылок,так чтобы она уж точно не смогла увернуться, и прижал, насколько позволялчайник. Ничего не было в этом поцелуе, кроме досады и злости, и еще какой-товынужденности – раз она обозвала его трусом, значит, он не должен отступать!

Она все-таки вывернулась, отпрыгнула и теперь тяжело дышала,держа чайник наперевес, как щит.

– Что это такое? – прошипела она. – Что вы себе позволяете?!

Волошин растерялся. А что такое он себе позволяет? Сейчас ондоказывает себе – и ей! – что никакой он не трус.

– Если вы думаете, что я только из-за того, что провеласегодня с вами целый день, и еще из-за того, что вы мне нравитесь…

Он правда ничего не понимал. А разве не этого она от негождала?.. В смысле решительных действий? И если нет, то зачем тогда соглашалась«на кофе» среди ночи?! И почему упрекала и говорила, что у него ничего «невыйдет»?!

– Я думала, что вам нужна, – проговорила Варя, и злые слезывыступили на ее глазах. – Я думала, что вы человек, а не волк! А на самом делевы гораздо хуже, чем волк!

Она поправила очки, съехавшие на кончик носа во времяпоцелуя, поставила чайник на плиту и пошла к двери.

– Пропустите меня.

– Я не хотел вас обидеть.

– Да, конечно!.. Где моя куртка?

Он пожал плечами. Он понятия не имел, где ее куртка.

– Вы что? Сейчас уйдете?

– Немедленно! – крикнула Варя. – Сию же секунду! И если выне найдете мою куртку, я так пойду!

Но он не хотел оставаться один!.. Он даже представить себене мог, что вот сейчас, через минуту, опять останется в одиночестве, в своейквартире, которую она назвала «темной», и станет пить чай, смотреть телевизор,а потом поплетется спать в кабинет. С тех пор как Даша ушла, он ни разу не спалв спальне. У него были матрас, подушка и одеяло, и каждый вечер он стелил себена диване и каждое утро скатывал постель в огромный ком и запихивал в бельевойящик – как в общежитии. Пока она была здесь, эта самая Варя, о которой он ещеутром ничего толком не знал, он был жив. Он дышал, двигался, злился, непонимал, потому что был не один. Пожалуй, ей он мог бы сказать, что, пока егоне было дома, вдруг затопили батареи и теперь везде тепло, и она поняла бы иразделила его простую радость.

Один он умрет.

Не так, как Разлогов, а по-настоящему. Впрочем, Разлогов,наверное, тоже умер бы по-настоящему, если бы не Глафира, вернувшаяся домойраньше времени!

– Варя, подождите.

– Где моя куртка?

– Варя, я прошу вас.

– Куда вы ее дели?

– Варя, послушайте меня!..

И он взял ее за руку.

– Не трогайте меня!

У нее были горячие тонкие пальцы, и Волошин сильно сжал их,притянул ее к себе и опять поцеловал растерянным поцелуем, потому что совсем незнал, как еще можно ее удержать.

Она вывернулась и вырвала руку.

– Не уходите.

– Да что за наказание такое!.. Где же куртка?

И посмотрела на него несчастными, перепуганными, понимающимиглазами.

– Варя, что мы делаем?

– Я не знаю, – она вдруг шмыгнула носом. – Вы всенеправильно поняли, Марк Анатольевич!

Он обнял ее, прижал к себе, и чайника между ними не было, иона была легкая и теплая, славно пахнущая и как будто давно узнанная им, вся,от макушки до пяток. Некоторое время она еще сопротивлялась, щетинилась,противилась, хотя стояла совершенно неподвижно, а потом переступила ногами иобняла его за шею жаркими крепкими руками. И положила голову ему на плечо.

– Ну какая разница, – произнесла она и потерлась об него носом,– ну какая разница, что потом будет. Сейчас-то мы здесь…

– Здесь, – повторил Волошин, думая только о том, что она такблизко.

– Ты потом все себе придумаешь, – продолжала она быстро, – инайдешь какие-нибудь объяснения. А сейчас уже поздно, Марк.

– Все мои объяснения оказываются чепухой и враньем.

– Ты придумаешь какие-нибудь другие объяснения.

– Не хочу никаких объяснений.

– Но тебе же надо из-за чего-нибудь страдать.

– Мне надоело страдать.

– Тогда не страдай.

Он собирался наказать ее и уж почти начал, но из наказанияничего не вышло. Сердце билось легко и свободно, рукам было горячо, и вездебыло горячо, как будто он весь наполнился огненной лавой, распиравшей егоизнутри. Все перестало иметь значение, даже то, что в последнее время он был нечеловеком, а шпицем-мизантропом Доном Карлосом! Вдруг он перестал быть шпицем исделался мужчиной, совершенно нормальным и полноценным, не боящимся ежесекундноумереть от сердечного приступа.

Он больше вообще ничего не боялся.

Он прижимал ее к себе, целовал, отпускал, чтобы перевестидух, и снова прижимал, и она целовала его, и их шатало из стороны в сторону, ив конце концов что-то откуда-то свалилось им на головы, и оказалось, чтосвалилась Варина куртка.