— А у нас, Кузьма Ильич, — сказал он, когда Кузьмасмолк и, сняв пенсне, потупился, — а у нас одна песня… И непонятно, горькодернул губою:

— У нас одна песня: что почем?

Водворив брата в Дурновке, он, однако, принялся за эту песнюеще охотнее, чем прежде. Перед тем, как сдать брату на руки Дурновку, онпридрался к Родьке из-за новых гужей, съеденных собаками, и отказал ему. Родькадерзко усмехнулся в ответ и спокойно пошел в избу собирать свое добро. Молодаявыслушала отказ тоже как будто спокойно. Она, разойдясь с Тихоном Ильичом,опять взяла манеру бесстрастно молчать, не глядеть ему в глаза. Но черезполчаса, уже собравшись, Родька пришел вместе с ней просить прощения. Молодаястояла на пороге, бледная, с опухшими от слез веками, и молчала; Родька гнулголову, мял картуз и тоже пытался плакать, — противно гримасничал, а ТихонИльич сидел да косил бровями, Щелкал на счетах. Смилостивился он только в одном— не вычел за гужи.

Теперь он был тверд. Отделываясь от Родьки и передавая делабрату, он чувствовал себя бодро, ладно. "Ненадежен брат, пустой, кажись,человек, ну, да покуда сойдет!" И, возвратись на Воргол, без усталихлопотал весь октябрь. И, как бы в лад с его настроением, весь октябрь стоялачудесная погода. Но вдруг она переломилась, — сменилась бурей, ливнями, ав Дурновке случилось нечто совершенно неожиданное.

Родька работал в октябре на линии чугунки, а Молодая бездела жила дома, только изредка зарабатывала пятиалтынный, двугривенный в садупри усадьбе. Вела она себя странно: дома молчала, плакала, а в саду быларезко-весела, хохотала, пела песни с Донькой Козой, очень глупой и красивойдевкой, похожей на египтянку. Коза жила с мещанином, снимавшим сад, а Молодая,почему-то подружившаяся с ней, вызывающе поглядывала на его брата, нахальногомальчишку, и, поглядывая, намекала в песнях, что она по ком-то сохнет. Было лиу нее с ним что-нибудь, неизвестно, но только кончилось все это большой бедой:уезжая под Казанскую в город, мещане устроили у себя в шалаше «вечерок», —пригласили Козу и Молодую, вей ночь играли на двух ливенках, кормили подругжамками, поили чаем и водкой, а на рассвете, когда уже запрягли телегу,внезапно, с хохотом, повалили пьяную Молодую наземь, связали ей руки, поднялиюбки, собрали их в жгут над головою и стали закручивать веревкой. Коза кинуласьбежать, забилась со страху в мокрые бурьяны, а когда выглянула из них, —после того, как телега с мещанами шибко покатила вон из сада, — тоувидела, Что Молодая, но пояс голая, висит на дереве. Был печальный туманныйрассвет, по саду шептал мелкий дождик, Коза плакала в три ручья, зуб на зуб непопадала, развязывая Молодую, клялась отцом-матерью, что скорее ее, Козу,громом убьет, чем узнают на деревне, что случилось в саду… Но не сравнялось инедели, как пошли по Дурновке слухи о позоре Молодой.

Проверить эти слухи было, конечно, невозможно: "видеть— никто не видал, ну, а Коза-то и сбрехать недорого возьмет". Однакоразговоры, вызванные слухами, не прекращались, и все с великим нетерпениеможидали прихода Родьки и его расправы с женой. Волнуясь, — опять выбившисьиз колеи! — ожидал этой расправы и Тихон Ильич, узнавший историю в саду отсвоих работников: ведь история-то могла кончиться убийством! Но кончилась онатак, что еще неизвестно, что поразило бы Дурновку сильнее, — убийство илитакой конец: в ночь на Михайлов день Родька, пришедший домой "рубахусменить", умер "от живота"! На Воргле стало известно об этомпоздно вечером, но Тихон Ильич тотчас же приказал запрячь лошадь ив темноте,под дождем, понесся к брату. И сгоряча, выпив за чаем бутылку наливки, встрастных выражениях, с бегающими глазами, покаялся ему:

— Мой грех, брат, мой грех!

Кузьма долго молчал, выслушав его, долго ходил по комнате,перебирая пальцы, ломая их и хрустя суставами. Наконец ни с того ни с сегосказал:

— Вот ты и подумай: есть ли кто лютее нашего народа? Вгороде за воришкой, схватившим с лотка лепешку грошовую, весь обжорный рядгонится, а нагонит, мылом его кормит. На пожар, на драку весь город бежит, даведь как жалеет-то, что пожар али драка скоро кончились! Не мотай, не мотайголовой-то: жалеет! А как наслаждаются, когда кто-нибудь жену бьет смертнымбоем, али мальчишку дерет как Сидорову козу, али потешается над ним? Это-то ужсамая что ни на есть веселая тема.

— Имей в виду, — горячо перебил ТихонИльич, — охальников всегда и везде было много.

— Так. А ты сам не привозил этого… ну, как его?Дурачка-то этого?

— Мотю Утиную Головку, что ли? — спросил ТихонИльич.

— Ну, вот, вот… Не привозил ты его к себе на потеху?

И Тихон Ильич усмехнулся: привозил. Раз даже по чугункедоставили к нему Мотю — в бочке сахарной. Начальство знакомое — ну, идоставили. А на бочке написали: "Осторожно. Дурак битый".

— И учат этих самых дураков для потехирукоблудству! — горько продолжал Кузьма. — Мажут бедным невестамворота дегтем! Травят нищих собаками! Для забавы голубей сшибают с крышкамнями! А есть этих голубей, видите ли, — грех великий. Сам дух святой,видите ли, голубиный образ принимает!

Самовар давно остыл, свечка оплыла, в комнате тускло синелдым, вся полоскательница полна была вонючими размокшими окурками.Вентилятор, — жестяная труба в верхнем углу окна, — был открыт, ипорою в нем что-то начинало визжать, кружиться и скучно-скучно ныть — "какв волостном правлении", — думал Тихон Ильич. Но накурено было так,что не помогли бы и десять вентиляторов. А по крыше шумел дождь, а Кузьма ходилкак маятник из угла в угол и говорил:

— Да-а, хороши, нечего сказать! Доброта неописанная!Историю почитаешь — волосы дыбом станут: брат на брата, сват на свата, сын наотца, вероломство да убийство, убийство да вероломство… Былины — тоже одноудовольствие: "распорол ему груди белые", "выпускал черева наземлю"… Илья, так тот своей собственной родной дочери "ступил на левуногу и подернул за праву ногу"… А песни? Все одно, все одно: мачеха —"лихая да алчная", свекор — "лютый да придирчивый","сидит на палате, ровно кобель на канате", свекровь опять-таки«лютая», "сидит па печи, ровно сука на цепи", золовки — непременно"псовки да кляузницы", деверья — "злые насмешники", муж —"либо дурак, либо пьяница", ему "свекор-батюшка вялит жанубольней бить, шкуру до пят спустить", а невестушка этому самому батюшке"полы мыла — во щи вылила, порог скребла — пирог спекла", к муженькуже обращается с такой речью: "Встань, постылый, пробудися, вот тебе помои —умойся, вот тебе онучи — утрися, вот тебе обрывок — удавися"… А прибауткинаши, Тихон Ильич! Можно ли выдумать грязней и похабнее! А пословицы! "Забитого двух небитых дают"… "Простота хуже воровства"…

— Значит, по-твоему, нищим-то лучше жить? —насмешливо спросил Тихон Ильич.

И Кузьма радостно подхватил его слова: