— Ну, вот, вот! Нету во всем свете голее нас, да зато инету охальнее на эту самую голь. Чем позлей уязвить? Бедностью! "Черт!Тебе лопать нечего…" Да вот тебе пример: Дениска… ну, этот., сын Серого-то…сапожник… на днях и говорит мне…

— Стой, — перебил Тихон Ильич, — а какпоживает сам Серый?

— Дениска говорит — "с голоду околевает".

— Стерва мужик! — сказал Тихон Ильичубежденно. — И ты мне про него песен не пой.

— Я и не пою, — сердито ответил Кузьма. —Слушай лучше про Дениску-то. Вот он и рассказывает мне: "Бывало, вголодный год, выйдем мы, подмастерья, на Черную Слободу, а там этих приституток— видимо-невидимо. И голодные, шкуры, преголодные! Дашь ей полхунта хлеба завсю работу, а она и сожрет его весь под тобой… То-то смеху было!.."Заметь! — строго крикнул Кузьма, останавливаясь: — "То-то смехубыло!"

— Да постой ты, Христа ради, — опять перебил ТихонИльич, — дай мне про дела-то слово сказать! Кузьма остановился.

— Ну, говори, — сказал он. — Только чтоговорить-то? Как быть тебе? Да никак! Денег дать — вот и вся недолга. Ведь тыподумай: топить нечем, есть нечего, хоронить не на что! А потом опять еенанять. Ко мне в кухарки…

Домой уехал Тихон Ильич чем свет, холодным туманным утром, когдаеще пахло мокрыми гумнами и дымом, сонно пели петухи на деревне, скрытойтуманом, спали собаки у крыльца, спала старая индюшка, взгромоздясь на сукполуголой, расцвеченной мертвыми осенними листьями яблони возле дома. В поле вдвух шагах ничего не было видно за густой серой мглой, гонимой ветром. СпатьТихону Ильичу не хотелось, но чувствовал он себя измученным и, как всегда,шибко гнал лошадь, большую гнедую кобылу с подвязанным хвостом, намокшую иказавшуюся худей, щеголеватей, чернее. Он отвернулся от ветра, поднял справахолодный и влажный воротник чуйки, серебрившейся от мельчайшего дождевогобисера, сплошь покрывшего ее, глядел сквозь холодные капельки, висевшие наресницах, как все толще навертывается липкий чернозем на бегущее колесо, какстоит перед ним и не проходит целый фонтан высоко толкущихся комьев грязи, ужезалепивших его голенища, косился на работающую ляжку лошади, на ее прижатыезатуманенные уши… А когда он, с пестрым от грязи лицом, подлетел, наконец, кдому, первое, что кинулось ему в глаза, была лошадь Якова у коновязки. Быстрозамотав вожжи на передок, он соскочил с бегунков, подбежал к отворенной дверилавки — и в испуге остановился.

— Далдо-он! — говорила за стойкой НастасьяПетровна, видимо подражая ему, Тихону Ильичу, но больным, ласковым голосом, ивсе ниже склонялась к ящику с деньгами, роясь в гремящих медяках и не находя втемноте монеты для сдачи. — Далдон! Где он, керосин-то, нынче дешевлепродается?

И, не найдя, разогнулась, поглядела на стоящего перед ней вшапке и армяке, но босого Якова, на его косую бороду неопределенного цвета иприбавила:

— А не отравила она его?

И Яков поспешно забормотал:

— Не наше дело, Петровна… Чума ее знает… Наша дело —сторона… Сторона, к примеру…

И весь день у Тихона Ильича дрожали руки при воспоминании обэтом бормотанье. Все, все думают, что отравила!

К счастью, тайна так и осталась тайной: Родьку схоронили,Молодая голосила, провожая гроб, так искренно, что была даже неприлична, —ведь эта голосьба должна быть не выражением чувств, а исполнениемобряда, — и мало-помалу тревога Тихона Ильича улеглась.

Хлопот к тому же было по горло, а помощников — нет. ОтНастасьи Петровны помощи было мало. В батраки Тихон Ильич нанимал только«полетчиков» — до осенних заговен. И они уже разошлись. Остались толькогодовые, — кухарка, старик-караульщик, прозванный Жмыхом, да малый Оська,"олух царя небесного". А сколько заботы требовала одна скотина!Зимовало двадцать штук овец. В закуте сидело шесть черных, вечно угрюмых ичем-то недовольных кабанов. На варке стояло три коровы, бычок, красная телушка.На дворе — одиннадцать лошадей; а на стойле — сивый жеребец, злой, тяжелый,гривастый, грудастый, — мужик, но рублей в четыреста: отец аттестат имел,полторы тысячи стоил. И все это требовало глаза да глаза.

Настасья Петровна давно собиралась поехать погостить кзнакомым в город. И наконец собралась и уехала. Проводив ее, Тихон Ильичбесцельно побрел в поле. По шоссе проходил с ружьем за плечами начальник почтовогоот- деления в Ульяновке Сахаров, известный таким свирепым обращением смужиками, что они говорили: "Подаешь письмо — руки-ноги трясутся!"Тихон Ильич вышел к нему под дорогу. Приподняв бровь, он глянул на него иподумал: "Дурак старик. Ишь, слоны слоняет по грязи".

И дружелюбно крикнул:

— С полем, что ли, Антон Маркыч?

Почтарь остановился. Тихон Ильич подошел и поздоровался.

— Ну, какое там поле! — сумрачно ответил почтарь,огромный, сутулый, с густыми серыми волосами, торчавшими из ушей и ноздрей, с большимибровями дугами и глубоко запавшими глазами. — Так, прошелся радигеморроя, — сказал он, особенно старательно выговаривая последнее слово.

— А имейте в виду, — с неожиданной горячностьюотозвался Тихон Ильич, протягивая руку с растопыренными пальцами, — имейтев виду: совсем опустели наши палестины! Звания не осталось — что птицы, чтозверя-с!

— Леса везде вырубили, — сказал почтарь.

— Да еще как-с! Как вырубили-то-с! Подгребеночку! — подхватил Тихон Ильич. И неожиданно прибавил:

— Линяет-с! Все линяет-с!

Почему сорвалось с языка то слово, Тихон Ильич и сам незнал, но чувствовал, что сказано оно все-таки недаром. "Все линяет, —думал он, — вот как скотина после долгой и трудной зимы…" И,простившись с почтарем, долго стоял на шоссе, недовольно поглядывая кругом.Опять накрапывал дождь, дул неприятный мокрый ветер. Над волнистыми полями —озимями, пашнями, жнивьями и и коричневыми перелесками — темнело. Сумрачноенебо все ниже спускалось к земле. Оловом поблескивали залитые дождем дороги. Настанции ждали почтового поезда в Москву, оттуда пахло самоваром, и это будилотоскливое желание уюта, теплой чистой комнаты, семьи…

Ночью опять лил дождь, темь была, хоть глаз выколи. СпалТихон Ильич плохо, мучительно скрипел зубами. Его знобило, — верно,простыл, стоя вечером на шоссе, — чуйка, которой он прикрылся, сползла напол, и тогда снилось то, что преследовало с самого детства, когда по ночамзябла спина: сумерки, какие-тб узкие переулки, бегущая толпа, скачущие натяжких телегах, на злых вороных битюгах пожарные… Раз он очнулся, зажег спичку,глянул на будильник, — он показывал три, — поднял чуйку и, опятьзасыпая, стал тревожиться: обворуют лавку, сведут лошадей…

Иногда казалось, что он на постоялом дворе в Данкове, чтоночной дождь шумит по навесу ворот и поминутно дергается, звонит колоколец надними, — приехали воры, привели в эту непроглядную темь его жеребца и, еслиузнают, что он тут, убьют его… Иногда же возвращалось сознаниедействительности. Но и действительность была тревожна. Старик ходил под окнамис колотушкой, но то казалось, что он где-то далеко-далеко, то Буян,захлебываясь, рвал кого-то, с бурным лаем убегал в поле и вдруг снова появлялсяпод окнами и будил, упорно брехал, стоя на одном месте. Тогда Тихон Ильичсобирался выйти, глянуть, — что такое, все ли в порядке. Но как толькодоходило до того, чтобы решиться встать, как гуще и чаще начинал стрекотать втемные окошечки крупный косой дождь, гонимый ветром из темных беспредельныхполей, и милей отца-матери казался сон…