Наконец стукнула дверь, понесло сырым холодом, —караульщик, Жмых, шурша, втащил в прихожую вязанку соломы. Тихон Ильич открылглаза: мутно, водянисто светало, окошечки были потные.

— Протопи, протопи, братушка, — сказал Тихон Ильичсиплым со сна голосом. — Да пойдем кормочку скотине дадим, и иди себеспать.

Старик, похудевший за ночь, весь синий от холода, сырости иусталости, глянул на него провалившимися мертвыми глазами. В мокрой шапке, вмокром коротком чекменишке и растрепанных лаптях, насыщенных водой и грязью, ончто-то глухо заворчал, с трудом становясь на колени перед печкой, набивая еехолодной пахучей старновкой и вздувая серник.

— Ай язык-то корова отжевала? — сипло крикнулТихон Ильич, слезая с постели. — Что под нос-то бубнишь?

— Цельную ночь шатался, теперь — кормочку давай, —пробормотал старик, не поднимая головы, как бы сам с собою.

Тихон Ильич покосился на него:

— Видел я, как ты шатался!

— Ох! — сказал он, закрывая глаза и трясяголовой. — Ох, мати царица небесная!

Он надел поддевку и, пересиливая мелкую дрожь в животе,вышел на истоптанное крылечко, на ледяную свежесть бледного ненастного утра.Всюду налило свинцовых луж, все стены потемнели от дождя. Чуть моросило,"но, верно, к обеду опять польет", — подумал он. И с удивлениемглянул на лохматого Буяна, кинувшегося к нему из-за угла: глаза блестят, языксвеж и красен, как огонь, горячее дыхание так и пышет псиной… И это после целойночи беготни и лая!

Он взял Буяна за ошейник и, шлепая по грязи, обошел, огляделвсе замки. Потом привязал его на цепь под амбаром, вернулся в сени и заглянул вбольшую кухню, в избу. В избе противно и тепло воняло; кухарка спала на голомконике, закрыв лицо фартуком, выставив кострец и подогнув к животу ноги встарых больших валенках с толсто натоптанными по земляному полу подошвами;Оська лежал на нарах, в полушубке, в лаптях, уткнув голову в сальную тяжелуюподушку.

"Связался черт с младенцем! — подумал Тихон Ильичс отвращением. — Ишь, всю ночь распутничала, а под утро — налавочку!"

И, оглянув черные стены, маленькие окошечки, лохань спомоями, громадную плечистую печь, громко и строго крикнул:

— Эй! Господа-бояре! Пора и честь знать!

Пока кухарка затапливала печку, варила кабанам картошки ираздувала самовар, Оська, без шапки, спотыкаясь от дремоты, таскал хоботьелошадям и коровам. Тихон Ильич сам отпер скрипучие ворота варка и первый вошелв его теплый и грязный уют, обнесенный навесами, денниками и закутами. Вышещиколки был унавожен варок. Навоз, моча, дождь — все слилось и образовалогустую коричневую жижу. Лошади, уже темнея бархатной зимней шерстью, бродилипод навесами. Овцы грязно-серой массой сбились в один угол. Старый бурый меринодиноко дремал возле пустых яслей, измазанных тестом. С неприветливогоненастного неба над квадратом двора моросило и моросило. Кабаны болезненно,настойчиво ныли, урчали в закуте.

"Скука!" — подумал Тихон Ильич и тотчас жесвирепо гаркнул на старика, тащившего вязанку старновки:

— Что ж по грязи-то тащишь, старая транда? Старикбросил старновку наземь, поглядел на него и вдруг спокойно сказал:

— От транды слышу.

Тихон Ильич быстро оглянулся, — вышел ли малый, —и, убедившись, что вышел, быстро и тоже как будто спокойно подошел к старику,дал ему в зубы, да так, что тот головой мотнул, схватил его за шиворот и изовсей силы пустил к воротам.

— Вон! — крикнул он, задохнувшись и побледнев, какмел. — Чтоб твоего и духу здесь не пахло больше, рвань ты этакая!

Старик вылетел за ворота — и через пять минут, с мешком заплечами и с палкой в руке, уже шагал по шоссе, домой. Тихон Ильич трясущимисяруками напоил жеребца, засыпал ему свежего овса, — вчерашний он толькоперерыл, переслюнявил, — и, широко шагая, утопая в жиже и навозе, пошел в избу.

— Готово, что ли? — крикнул он, притворив дверь.

— Поспеешь! — огрызнулась кухарка.

Избу застилало теплым пресным паром, валившим из чугуна откартошек. Кухарка, вместе с малым, яростно толкла их толкачами, посыпая мукой,и за стуком Тихон Ильич не слыхал ответа. Хлопнув дверью, он пошел пить чай.

В маленькой прихожей он поддал ногой грязную тяжелую попону,лежавшую у порога, и направился в угол, где над табуреткой с оловянным тазомбыл прибит медный рукомойник и на полочке лежал обмызганный кусочек кокосовогомыла. Гремя рукомойником, он косил, двигал бровями, раздувал ноздри, не могостановить злого, бегающего взгляда и с особенной отчетливостью говорил:

— Вот так работнички! Скажи ты ему слово — он тебедесять! Скажи ему десять — он тебе сто! Да нет, брешешь! Авось не к лету, авосьвас, чертей много! К зиме-то, брат, жрать захочешь, — придешь, сукин сын,приде-ешь, поклоо-нишься!

Утирка висела возле рукомойника с Михайлова дня. Она былатак затерта, что, взглянув на нее, Тихон Ильич стиснул челюсти.

— Ох, — сказал он, закрывая глаза и трясяголовой. — Ох, мати царица небесная!

Две двери вели из прихожей. Одна, налево, — в комнатудля приезжающих, длинную, полутемную, окошечками на варок; стояли в ней двабольших дивана, жестких, как камень, обитых черной клеенкой, переполненных иживыми и раздавленными, высохшими клопами, а на простенке висел портретгенерала с лихими бобровыми бакенбардами; портрет окаймляли маленькие портретыгероев русско-турецкой войны, а внизу была подпись: "Долго будут дети нашии славянские братушки помнить славные дела, как отец наш, воин смелый,Сулейман-пашу разбил, победил Врагов неверных и прошел с детьми своими по такимкрутизнам, где носились лишь туманы да пернатые цари". Другая дверь вела вкомнату хозяев. Там направо, возле двери, блестела стеклами горка, налевобелела печь-лежанка; печь когда-то треснула, ее, по белому, замазали глиной — иполучились очертания чего-то вроде изломанного худого человека, крепконадоевшего Тихону Ильичу. За печью высилась двуспальная постель: над постельюбыл прибит ковер мутно-зеленых и кирпичных шерстей с изображением тигра,усатого, с торчащими кошачьими ушами. Против двери, у стены, стоял комод,крытый вязаной скатертью, на нем — венчальная шкатулка Настасьи Петровны…

— В лавку! — крикнула, приотворив дверь, кухарка.

Дали затянуло водянистым туманом, опять становилось похожена сумерки, моросил дождь, но ветер повернул, дул с севера — и воздух посвежел.Веселее и звончей, чем за все последние дни, крикнул на станции отходившийтоварный поезд.

— Здорово, Ильич, — сказал, кивая мокройманджурской папахой, трегубый мужик, державший у крыльца мокрую пегую лошадь.

— Здорово, — кинул Тихон Ильич, косо глянув набелый крепкий зуб, блестевший из-за раздвоенной губы мужика. — Что надо?

И, торопливо отпустив соли и керосину, торопливо вернулся вгорницы.