Еще как понимаю, провались ты пропадом со своим бамбуком!..

Я все-таки беру бамбук и тут же принимаюсь яростно скрестиим скулу: это должно восприниматься шведкой как проявление сермяжной русскойнепосредственности, то же самое сделал бы и ручной медведь, чего она от меняхочет? И когда же наконец придет черед скандинавской сдержанности? Больше всегоя боюсь, что из-за тонкого бамбукового стебля выглянет лицо мертвой Лоры(которое я видел), и оно потянет за собой лицо мертвой Август (которое я так ине успел увидеть); они вместе сидели в ванной, а теперь будут вместе ходить замной, как два попугая-неразлучника.

Целую вас всех в глазки, аллилуйя, сестры!..

Удзаттэ!

– This is my first visit to Moscow . I am shocking. Anddo you fly to Stockholm for the first time[51]?

Я неопределенно трясу подбородком; старая карга вцепилась вменя не на шутку, не хватало еще, чтобы это продлилось до конца полета ипродолжилось в Стокгольме, если ей вдруг взбредет в голову навязаться мне вкачестве гида. В порнорассказах Пи не продохнуть от самых нелепых, самыхудивительных персонажей, но кого там точно нет – таких вот старух; у Пи на этотсчет своя точка зрения: старое мясо вязнет на зубах, его не прожуешь.Юнгэгеблибенемэн – называла подобных хрычей Лора, как это звучит в женском, ещеболее смехотворном варианте, я не знаю.

Третье место в нашем ряду кресел занимает девчонка летпятнадцати (шведка сидит как раз между нами); она появилась едва ли непоследней, с шумом плюхнулась в кресло, тут же выдула изо рта огромный пузырьжвачки и надвинула на уши наушники.

Земфира.

Даже сидя за кресло от нее, я слышу, что это – Земфира,никаких возражений; тем более меня не интересует состояние барабанных перепонокдевахи, а они (по-хорошему) уже давно должны были лопнуть.

В какой-то момент деваха снимает наушники: все дело вшведке, теперь она насела на юное создание, стоило только ему бросить парулихих фраз на английском. Я ошибся насчет еврокомиссарских притязаний: шведкеабсолютно все равно, с кем болтать.

«Тойота Лэнд Крузер».

Я оставил ее на стоянке рядом с аэропортом, заплатив за этопочти астрономическую сумму. Срок, который значится в квитанции, – десятьдней, успею ли я вернуться?

И что будет, когда я вернусь? И вернусь ли я вообще?

Не нужно загадывать, но где-то внутри меня зреет ощущение:мою милашку я больше не увижу. Единственное воспоминание о ней – брелок сключами, саламандра, так понравившаяся моим пальцам в самом начале знакомства.Я вытаскиваю брелок-саламандру из рюкзака, все на месте:

спирали, все шесть, расположенных попарно,

камешки, заменяющие саламандре глаза,

отбитый кончик саламандровой лапы.

Новая конечность не выросла, вопреки общеизвестномуутверждению, что саламандры регенерируют отмирающие клетки едва ли не лучшевсех в природе.

К моей это не относится.

Да, вот еще что: саламандры не горят в огне. Я впервыерассматриваю брелок так внимательно, на трассе мне было недосуг сделать это; иощущение, что металл липнет к пальцам, – тогда оно испугало меня, теперьже меня вряд ли хоть что-то сможет испугать.

Чем дольше я смотрю на чертовы спирали, тем глубже онизатягивают меня. Они начинают двигаться, проникать друг в друга; я почти готоввпасть в транс, но что-то останавливает меня. Несовершенство конструкции.Золотая (если это золото!) фигурка животного была задумана как некий лишенныймалейшего изъяна предмет, но изъян есть.

Покалеченная лапа, отбитый кончик, я сейчас зарыдаю!..

Я не преследую никакой цели, когда вынимаю из карманарубашки кусок металла, который выудил в сортирной раковине «Че…лентано».

Просто вынимаю.

Просто провожу языком по разлому.

Просто составляю обе части: большую и маленькую.

Они подходят друг другу идеально, как паззлы в детскомнаборе. Они были частью единого целого. Они и сейчас – часть единого целого.

«А девочка созрела… Созрела-а… Созрела-аа-а-а!..» орутнаушники соплячки через кресло от меня. Мысль, медленно созревающая в моейсобственной голове:

Этого не может быть.

Для того чтобы смириться с фотографиями Тинатин в ларинскоммобильнике, много времени мне не потребовалось. Для того чтобы осознать, чтоТинатин и тот, другой, Макс были знакомы или – во всяком случае – видели другдруга, времени потребовалось еще меньше. Чушь, фигня, нет никакого другогоМакса, я – единственный.

Но дело не в этом.

Дело в золотом осколке.

В типе, после которого он остался. Гнусном типе в униформе,ходячем пособии по энтомологии, одно лишь воспоминание о нем вызывает привкускислятины у меня во рту. Каким образом отбитая саламандровая лапка моглаоказаться у него?.. До того как я составил паззл, Ларин Максим Леонидович былслучайной преградой, но при этом – совершенно самостоятельной фигурой, одинокимпутником в ночи. Теперь же меня не покидает ощущение, что он – всего лишьфрагмент, звено, часть единого целого. Что это за целое – мне неизвестно.

Соплячка не сводит с меня глаз. Пялится и пялится.

Бамбук (шведка успела всучить бамбук и ей) тожезадействован. Соплячка высовывает кончик языка, острый и неприлично, вызывающекрасный; проводит им по стеблю, сворачивает в трубочку, – все ее движенияоткровенны до омерзения.

Девочка созрела. М-да.

Она подмигивает мне!.. Маленькая сучка, пороть тебя некому!А если кто-то и решится (в чем я сильно сомневаюсь), то это будет воспринятокак элемент садо-мазо-феерии в гостиничном номере, чистая постель за двадцатьпять центов, Буч и Санденс всегда клевали именно на чистую постель.

Я не клюну, поищи других дурачков.

– Do you will allow[52]?..

Опять хренова шведка. Прежде чем я успеваю что-либосообразить, она вынимает у меня из рук брелок с саламандрой и принимаетсявертеть его в руках, подносит к глазам, стучит размягченным ногтем по спинке,по глазам-камешкам. Она выглядит взволнованной. Она разражается тирадой, путаяанглийские и, очевидно, шведские слова. Я ни черта не понимаю из ее спича. Ничерта.

– Что говорит эта старая курва? – спрашиваю я усоплячки.

Соплячка все еще не может справиться со своим языком, онвывалился изо рта почти наполовину.

– Что она говорит?..

Наконец-то применение языку найдено: соплячка облизывает имгубы, что должно означать крайнюю степень сосредоточенности.