— Прости, — повторил он, — но мне пришлось эти деньги взять.Получилось так, я сам должен оплачивать эту поездку. Билеты, гостиница. Но тыне расстраивайся, они мне все компенсируют, я вернусь, и мы купим тебе шубу, всто раз лучше той, и без всяких скидок.

Кира, не веря своим ушам, бросилась в кухню, встала натабуретку, вытащила большую жестянку. Там, засыпанный гречкой, должен быллежать заветный свёрток. Но ничего, кроме остатков крупы, Кира не нашла,уронила банку, чуть не упала с табуретки. Боря поддержал её, помог слезть,молча взял веник и стал подметать.

Она готова была заплакать. Но он подошёл, обнял её,поцеловал, нежно погладил по спине. В последние годы это случалось так редко,что от изумления она тут же успокоилась.

Москва 1917

Настоящего голода пока не было, но с продуктами в Москве иво всей России с каждым днём становилось всё хуже. Цены росли непомерно.Деньги, огромные, как газетные листы, «керенки», ничего не стоили.

К концу августа события развивались столь стремительно, чтоза ними трудно было уследить. Газеты выходили нерегулярно. Информация в нихбыла противоречива, вся деятельность правительства казалась абсурдом, возможнымлишь в дурном сне. Министерские портфели летали, как футбольные мячи, и полемдля игры была вся Россия. Транспортный инженер Некрасов стал министром юстиции,через пару недель — министром финансов, ни в юстиции, ни в финансах он ничегоне смыслил, но не ленился строчить приказы и циркуляры, окончательно доламываягосударственную машину. Продолжались съезды и совещания, на них единодушнопризнавался факт повсеместного развала власти.

— В свободном народе оказалось слишком много невежества ислишком мало опытности в управлении государством, — заявил министр-председательКеренский. Михаил Владимирович узнавал новости от адвоката Брянцева, которыйстал теперь членом Московской думы, от Любы Жарской, которая возглавилаподкомитет «творческих женщин» при каком-то то ли союзе, то ли блоке.

— Временное правительство себя изжило, — говорил Брянцев, —оно должно уйти с политической сцены. Надо дать этим лихим большевизанамскинуть его.

— И взять власть? — спрашивал профессор.

— Миша, перестань, — Брянцев смеялся, — они ни одного дня еёне удержат. Горстка сумасшедших фанатиков и бандитов не сможет управлятьРоссией. И как только в твою профессорскую голову приходят такие бредовыемысли?

— Пойми, Миша, они только орудие, немецкая дубина, — вторилабывшему адвокату Люба Жарская. — В умных руках она расчистит дорогу для тех,кто действительно способен навести порядок в России.

— Пока эта немецкая дубина с успехом крошит русскую армию,остатки государства, превращает наших солдат в кровожадных чудовищ, — возражалМихаил Владимирович. — И скажите мне, ради Бога, кто сейчас способен навестипорядок? Кто может противостоять зверю?

Брянцев и Жарская принимались наперебой сыпать красивымифразами, поговорками вроде «есть ещё порох в пороховницах», но не называли ниодного конкретного имени.

Гости уходили, Михаил Владимирович поднимался в детскую, кАндрюше, сидел с ним, читал повести Пушкина. Потом шёл к Тане.

Полковник уехал в Могилев. Она опять вернулась домой. МихаилВладимирович не осуждал зятя, наоборот, считал его поступок единственно верным.Невозможно уходить в отставку и сидеть сложа руки, наблюдать, как гибнетРоссия. Но ему больно было смотреть на осунувшееся лицо Тани. Она старательноштудировала анатомию, твердила латинские названия костей и суставов.

— Ты знаешь, Зоя Велс поступила в юнкерское училище. Теперьтуда принимают девиц. Зоя сейчас проходит ускоренные курсы военной подготовки,закончит, станет прапорщиком, — сказала она однажды.

— Зачем? — удивился профессор.

— Папа, вопрос настолько глупый, что я не считаю нужным нанего отвечать.

— Но ведь тебе же не пришло такое в голову?

— Я тоже хотела. Меня не взяли. — Таня провела ладонью поживоту. — Уже слишком видно.

У Михаила Владимировича пересохло во рту. Глазам сталогорячо.

— Танечка, ты правда хотела? Ты собиралась вот так же, какэти барышни, остричь волосы, надеть форму, взять в руки оружие? Неужели тысовсем не думаешь о нём? Он такой маленький, беззащитный, он полностью зависитот тебя.

— Как раз именно о нём я и думаю. О его жизни, о егобудущем. Я хочу, чтобы мой ребёнок родился в нормальной стране, а не в хлеву.

Голос её звучал тихо и жёстко. Она хотела сказать ещёчто-то, но вскинула глаза и замолчала. Михаил Владимирович сидел перед ней,бледный до синевы. Губы его дрожали. Таня встала, обняла его.

— Папочка, успокойся. Меня ведь не взяли, я дома, у тебя подкрылышком, зубрю анатомию. Ну, не страдай так.

Он ничего не мог поделать. Он правда страдал от страшныхпредчувствий, от бессильного гнева. Только одно утешало его. Ровный уверенныйстук сердца, который он отчётливо слышал всякий раз, когда прижимал трубкуфонендоскопа к Таниному животу. Он пытался угадать, кто там. Внук или внучка?Иногда ему удавалось почувствовать под рукой твёрдую выпуклость маленькойподвижной пятки или коленки, и ужас отступал, тускнел в ярком свете этой новой,таинственной невидимой жизни.

— Будет девочка, назову Лидией, в честь мамы, — говорилаТаня.

— А если мальчик? — спрашивал Михаил Владимирович.

— Мальчик? Конечно, Михаил!

Однажды поздно вечером испуганный Агапкин постучал в дверь.

— Михаил Владимирович, серая самка ведёт себя очень странно.

Крыса пищала и металась по клетке, билась о стеклянныестены, пыталась вскарабкаться вверх, сдвинуть крышку. Её с трудом удалосьпоймать. Она дёргалась в конвульсиях, открытая пасть жадно ловила воздух.

— Лихорадка, — сказал профессор, — сильнейшая тахикардия.

— Что это может быть? — прошептал Агапкин.

— У нас два варианта. Ждать, наблюдать, либо вскрыть прямосейчас.

— Но ведь ни с Григорием, ни с остальными ничего подобногоне происходило.

— Откуда вы знаете? Мы же с вами не постоянно здесь.Возможно, той ночью, в январе прошлого года, он пережил такой же приступ.

— Пережил?

— Как видите, — профессор кивнул на клетку, в которой сиделспокойный, вполне здоровый Григорий, потом взглянул на Агапкина. — Федор выбелый, у вас губы синие. Вам нехорошо?

— Нет. Я в порядке.