— Но всё-таки расскажи подробно, о чём вы говорили?

— Слушай, давай, я тебе потом все напишу, подробно, вдеталях. А то у меня сейчас голова взорвётся.

Вера Сергеевна сидела за рулём, Соня рядом, Нолик сзади.Выехать из тесного, заставленного автомобилями двора и никого не задеть былосложно.

— Нолик, миленький, давай не будем отвлекаться, я лет сто неводила машину в Москве, — сказала Вера Сергеевна.

— Мама, я же предлагала вызвать такси. Или давай я самаповеду.

— Такси до Шереметьева жутко дорого, и хватит об этом. Лучшемолчите, оба. Вы мне мешаете.

Когда выехали на Ленинградку и встали в небольшой пробке,Соня получила очередное послание от Пети.

«Отзовись! Я очень соскучился!»

— Опять он? — спросил сзади Нолик.

— Да, — Соня обернулась, — эй, ты чего такой печальный?

— Я? — Нолик скорчил смешную гримасу, пошевелил бровями,растянул губы в плоской лягушачьей улыбке. — Наоборот, я счастлив, я рад затебя, Софи.

Очередь к регистрации для пассажиров бизнес-класса быласовсем маленькой.

— Все, иди, — сказала мама.

Давно объявили посадку. Они уже десять раз обнялись,поцеловались. Нолик стоял рядом и смотрел по сторонам с безучастным видом. Соняположила ему руки на плечи, чмокнула в нос.

— Не грусти. Не пей, пожалуйста. Я буду писать тебе часто,не забывай смотреть почту.

На миг он как будто окаменел и вдруг обхватил её руками,прижал к себе, стиснул до боли, зашептал на ухо, быстро и невнятно:

— Софи, будь осторожна, я люблю тебя, я жить без тебя немогу, Софи.

С детства они с Ноликом обнимались, дрались, дурачились, онтаскал её на загривке, поднимал за уши, ловил, когда она залезала на высокийзабор или дерево. Но сейчас у него вдруг стали другие руки, другое дыхание,запах. Он прижимал её к себе и касался губами уха совершенно по-мужски. Никогданичего подобного между ними не было, и быть не могло.

— Нолик, я тоже тебя люблю, — Соня мягко отстранилась ипочувствовала, что краснеет, — я буду скучать по тебе.

Он тут же сник, сгорбился, руки повисли. Он опятьпревратился в привычного Нолика, улыбнулся виновато и жалко.

— Иди, наконец! — сказала мама.

Не оборачиваясь, Соня быстро покатила чемодан к стойкерегистрации.

Москва, 1917

В июле в Москве, в Большом театре, проходил съездобщественных деятелей. Михаилу Владимировичу принесли официальное приглашение.Адвокат Брянцев все не оставлял надежды привлечь профессора к борьбе, правда,за что именно, объяснить не мог, только повторял:

— Это твой долг, Миша, перед родиной, перед детьми.

— Папа, сходи хотя бы раз, посмотришь на них, послушаешь, —сказал Андрюша, — вдруг все не так безнадёжно, вдруг они о чем-нибудьдоговорятся?

— Только не надевай свою генеральскую форму, ты же этомуправительству не присягал, — сказала Таня.

Михаил Владимирович не стал спорить. Брянцев заехал за нимна шикарном открытом автомобиле, с шофёром, по дороге взволнованно говорил опредстоящих реформах, о скорой и неминуемой победе над всеми временнымитрудностями.

— Уже к концу этого года свободная новорождённая Россияоправится от детских болезней переходного периода, от анархии, хаоса,неразберихи. Революционное самосознание масс — вот гарантия будущейстабильности и процветания, — вещал Брянцев, захлёбываясь встречным ветром ипылью.

У Большого театра собралась толпа. Пробраться сквозь неёбыло невозможно. Ждали Корнилова, нового главнокомандующего. Брянцев повёлпрофессора в обход к служебному подъезду. Когда вошли в театр, услышали крики иаплодисменты.

— Приехал! — сказал Брянцев. — Встречают как самодержца.Пойдём, поглядим. Подожди, я сейчас.

Он сбежал вниз и вернулся через минуту с театральнымбиноклем.

Открытое окно выходило на площадь. Из автомобиля вылезмаленький худой человек в военной форме, прошёл несколько метров по тротуару.Толпа с рёвом всосала его в свою гущу, забурлила и вдруг выплюнула худую фигурувверх, к небу. Новый главнокомандующий летел, нелепо брыкал ногами в высокихсапогах, взмахивал руками, падал, опять летел. Брянцев передал профессорубинокль. Михаил Владимирович разглядел узкое смуглое лицо, маленькиеоттопыренные уши, завитые кверху усы, бородку клином, шальную счастливуюулыбку.

— Не дай Бог, уронят, — произнёс рядом насмешливый голос.

Профессор опустил бинокль. Возле соседнего окна стоял старикв генеральской форме, невысокий, прямой, поджарый.

— Алексей Алексеевич, моё почтение, — поклонился емуБрянцев, — позвольте представить. Профессор Свешников, Михаил Владимирович.

— Брусилов. Весьма рад. — У старого генерала было крепкоерукопожатие. — Так это на вашей дочери, Татьяне Михайловне, женат полковникДанилов?

— Да. Павел Николаевич — мой зять.

— Не лучшее время для женитьбы, — проворчал генерал, — я,признаться, отговаривал его. В случае большевистского восстания вряд ли кто-тоиз нас уцелеет. А оно, господа, неизбежно. Надо выходить на улицы с оружием вруках, собирать ополчение. Нельзя больше медлить и надеяться на наше старинноерусское «авось».

Разговор заглушила очередная волна криков и оваций сплощади, Корнилов опять взлетел вверх. Брусилов попросил бинокль, смотрелнесколько минут молча.

— Конечно, старику обидно, — прошептал Брянцев на ухоМихаилу Владимировичу, когда генерала увели от них двое молодых офицеров, — егознаменитый прорыв был слабо оценен у нас в России, да и союзники не слишкомбурно выражали свой восторг. Вот теперь он в отставке, Корниловглавнокомандующий, они, знаете ли, не любят друг друга. Эти военачальникичувствительны к чужой славе, как театральные примы.

Фойе между тем стало наполняться людьми. Фотографырасставляли треноги, сверкали магниевые вспышки, делегаты позировали группами,улыбались в объективы.

Михаилу Владимировичу досталось место в бельэтаже. Брянцевусадил его, а сам ушёл в президиум. Зал долго не мог успокоиться и затихнуть.Возбуждение было искусственным, нездоровым. Каждого оратора встречаливыкриками, аплодисментами, во время речей громко переговаривались. Самую бурнуюреакцию вызвал Корнилов.

— Правительство должно понять, что победа в войне сейчаснесравненно важнее для России, чем охрана так называемых завоеваний революции.За полгода правления новой власти катастрофически упала дисциплина в армии.Идёт братание с врагом по всем фронтам. Мы оставляем одну позицию за другой.Войска стали не только недееспособны, но опасны для собственного народа.