Соня увидела, как по темным бугристым щекам Хота поползлидве симметричные крупные капли. За столом воцарилась торжественная тишина. Парподнимался над супницей. Черный мальчик застыл с фарфоровой крышкой в однойруке, с половником в другой. Застыл рыжебородый капитан, не успев донести дооткрытого рта вилку с ломтиком ветчины. Бывший донжуан штурман закрыл лицоладонями. Казалось, даже пламя свечей замерло и розы перестали пахнуть.

Соня покосилась на доктора. Он стоял неподвижно, с бокалом вруке, смотрел прямо перед собой. Впрочем, она заметила, как он шевельнул бровьюи скривил краешек рта.

Пауза длилась не более минуты. Тишину нарушил влажныйхлюпающий звук. В углу сидел на корточках Чан, покачивался и всхлипывал.

– Да, это было в девятнадцатом веке, – задумчиво произнесХот и промокнул глаза салфеткой, – век торжества европейской техническойцивилизации. Век паровых машин, электричества и прорыва в микромир. Но чтотолку, если высоколобые ученые снобы не могли справиться с холерой, чумой,чахоткой, черной оспой? Меня, маленького мальчика, спасла от неминуемой смертивовсе не наука, а преданность и усердие необразованной старой девы.

Чан незаметно исчез из кают-компании. Черный мальчикпродолжил разливать суп. Испанец отнял ладони от лица, одним глотком осушилсвой бокал. Рыжебородый капитан отправил в рот ломтик ветчины.

– Съешьте супу, всего несколько ложек, – прошептал доктор наухо Соне, – вам обязательно нужно поесть горячего.

Черный мальчик налил в ее тарелку два половника густогоговяжьего бульона, в котором плавали вермишель и кубики моркови.

– С детства терпеть не могу, – ответила Соня доктору.

– Надо себя пересиливать, – сказал рыжебородый капитан иподмигнул: – Смотрите, эн, цвей, дрей!

Он принялся поедать свой суп с невероятной скоростью. Ложкамелькала, постукивала. Тарелка опустела за минуту. Несколько вермишелинзапуталось в бороде.

– Алле-хоп! – капитан поклонился и обвел всех победнымвзглядом.

– Молодчина, Уилли, – сказал Хот, – думаю, тебе поравернуться на мостик, иначе ты лопнешь, и судно потеряет управление.

– Слушаюсь, хозяин. Всем приятного аппетита. – Капитан вытербороду и удалился.

Чан принес блюдо с кусками жареной курицы, большую мискукартофельного пюре.

– Возьмите вот это крылышко, – сказал доктор, – смотрите,какое румяное, аппетитное. Вам обязательно надо поесть.

– Спасибо, я сыта, – Соня отодвинула тарелку.

– Макс, оставьте Софи в покое. Не хочет, так и не нужно. Онабережет фигуру и правильно делает.

– Слушаюсь, хозяин, – ответил доктор и принялся самобгрызать куриное крылышко.

Несколько минут все молча, сосредоточенно ели. Соня стояла исмотрела в круглый иллюминатор, за которым ничего не было видно. Она давносогрелась, анестезия холода кончилась, и теперь ей стало по-настоящему страшно,одиноко и тоскливо.

– Девятнадцатый век мне нравился, хотя в нем было многоглупости и лицемерия, – донесся до нее ровный голос Хота.

– А двадцатый? – спросил доктор.

– Не помню. Я жил в нем слишком давно, пять тысяч лет назад.

Черный мальчик и альбинос убрали со стола тарелки.

– Можете сесть, Софи, – сказал Хот, – вы устали. Надеюсь, откофе не откажетесь?

– Спасибо, – Соня опустилась на диван.

Штурман Антонио поклонился и вышел. Чан вкатил столик с тремячашками и кофейником. Доктор, без всякого разрешения, спокойно опустился надиван рядом с Соней. Хот пододвинул свой стул и сел напротив.

– Ну вот, как видите, не такие мы страшные, – произнес он сдоброй усталой улыбкой.

– Мы вовсе не кровожадные злодеи, – добавил доктор и опятьпогладил Соню по руке, – мы маленькая дружная семья, мы никому не желаем зла.

Пальцы доктора мягко скользнули по коже, опять легли назапястье. Соня отдернула руку. Доктор вопросительно взглянул на хозяина, тотсогласно моргнул, позволил на этот раз не считать ее пульс, чтобы она неотвлекалась, слушая его, господина Хота, интереснейшие речи.

– У нас один враг – смерть, враг самый сильный и самыймогущественный. Чтобы бороться с ним, нам необходимы огромные силы и средства.Назарей пытался примирить человека со смертью, доказать, будто ее нет.

– Кто, простите? – переспросила Соня.

– Небезызвестный вам сын плотника по имени Иисус, –снисходительно пояснил Хот.

– Есть древняя хитрость, – склонившись к уху Сони, тихопроизнес доктор Макс по-английски, – ее используют не только люди, но иживотные. Притворись, что тебя нет, и противник расслабится.

– Две тысячи лет профаническое большинство пребывает впривычном забытьи, – продолжал вещать Хот, сделав быстрый рубящий жест, чтобыдоктор не перебивал его. – Учение Назарея как наркотик. Но избранные, элита,маленькая дружная семья продолжает бодрствовать. Мы обязаны сохранятьбдительность. У нас большой опыт, крепкая закалка. У нас за плечами не две, апочти шесть тысяч лет. – Хот закурил тонкую ароматную сигару и сквозь дымпосмотрел на Соню. – Я знаю, вы, Софи, сейчас думаете о том, что я никак не могжить в девятнадцатом веке. Вам кажется, будто я сказал неправду. Но что такоеправда? Разве она не иллюзорна? Любая правда умирает в мифе. Вся историячеловечества строится на мифах, да и сам человек разве не из них создан? Правдаисчезает, остаются иллюзии, только их можно считать надежными и постояннымиориентирами в бесконечном хаосе вселенной. – Он замолчал и взглянул на Макса.

– Ваш гениальный прапрадед был не первым и не последним, ктовступил в единоборство со смертью, – произнес доктор, – из всего многообразиясредств известно несколько, которые действительно работают.

– Но известны они только нам, – сказал Хот.

– Разумеется, все они далеки от совершенства. – Докторотхлебнул кофе и взял сигарету из резной деревянной шкатулки. – Ни одно неможет стать окончательным, ибо тогда прекратился бы поиск, остановилосьдвижение мысли, а, как известно, статика и есть смерть.

Они говорили по очереди, их голоса стали сливаться вназойливый гул. У Сони кружилась голова, ее слегка тошнило и хотелось плакатьот бессилия, от одиночества.

«Мамочка, когда ты узнаешь, не верь. Ни за что не верь,будто меня нет на свете. Я жива. Дед, держись, я вернусь, я выберусь на волю изэтого странного призрачного мира, в котором мертвецы пытаются бороться сосмертью». – Она мысленно обращалась к маме, к деду, ко всем, кого любила и ктолюбил ее.