Она пробормотала виновато:

– Но вы все равно устояли.

– Ничего себе, устояли!

– Ты бы видел, до чего эта демократия довела нас! Мы кней позже пришли, потому и падение было… с более высокой горы. И кудаболезненнее.

По обе стороны проплывали зеленые поля, все расчерчено наабсолютно ровные квадратики, индивидуалисты проклятые, нет на вас колхозов. Всинем небе парит жаворонок, как он сюда залетел, перебежчик проклятый, гад,даже птицам нельзя доверять.

Я взглянул на часы, сказал веселее:

– Не хнычь, прорвемся. Забудь о цивилизации, думай освоем домике. Надеюсь, те умники, что состряпали для нас твое наследство,что-нибудь придумали поумнее. Мы явимся и постараемся понять, что же хотятиз-под нас.

По сторонам все пока нормально, машины попадаются редко, этоне улицы большого города, где сплошной поток в любое время суток. Время отвремени обгоняем сверкающие новенькие машины молодоженов, вместительные бьюикисемейных пар с детьми. Даже суровые джипы всякий раз остаются позади, ибо едутпо-европейски, а я по-русски, что значит, на предупреждающие знаки обращаювнимания не больше, чем… ну, чем у нас комильфо.

Торкесса забеспокоилась, указала глазами на огромныйгрузовик зловеще черного цвета. Тот прет, как и мы, нарушая правила обгона,превышая скорость, но я отмахнулся:

– Он уже занят.

– Кем?

– Видишь красный опель?

– Да, я там видела милую такую пару. Наверное, недавнопоженились…

– Так вот этот грузовик охотится за ними, – сообщил я.

– Охотится?

– Да. Не знаю, то ли столкнуть с обочины возжелал, толи пугает, я заскучал и не досмотрел, какие-то потуги на психологизм, а я сторонникэкшена… и вообще люблю погони и мордобои… когда не меня бьют, понятно. Это такприятно, когда бьют, так успокаивает! Мол, что в сравнении с этими убийствамивопли моего шефа, что пригрозил всего лишь уволить, когда сплошь и рядомбросают в яму с крокодилами, под асфальтовый каток, стреляют, сжигают,расчленяют, топят в кислоте…

Еще час двигались на приличной скорости по добротномуполотну шоссе, я начал смутно тревожиться, не одной дорогой жив человек, вотуже скоро полдень, а ничего не произошло, это опасно, значит, вот-вот стрясетсячто-то огромное, а я, как Поликрат, предпочел бы отвести беду, теряя что-нитьпо мелочам, ну там корабли в бурю, армию или даже дорогой перстень.

Торкесса начала ерзать рядышком, облизывать губы, что скаждой милей становятся все пунцовее, пухлее, зовущее. Быстрый, как огонек,кончик ее языка то и дело высовывается между вспухших от прилива крови губ,вызывая вполне понятные ассоциации. Наша жизнь состоит вроде бы из серыходинаковых дней, когда мы каждое утро встаем сонные, на ощупь ползем в ванную итуалет, опорожняемся, чистим зубы, завтракаем, потом добираемся на работу, тамтоже несколько серых одинаковых часов, затем точно так же обратно, пивка переджвачником, а затем и в постель. И так каждый день, каждый день, а что-тонеобычное случается даже не раз в год, а гораздо реже, но если оглянуться наэту самую жизнь, то с удивлением обнаруживаешь, что она состоит как раз из этихнеобычных дней: когда ты бил или тебя били, когда спускался от чужой жены поводосточной трубе, когда ограбили в темном переулке или когда выиграл стобаксов в лотерею… И вся предыдущая жизнь насчитывает всего несколько дней,какую хрень ни нес бы вконец обнаглевший календарь. Так что на могилкахправильно писать: «Прожил двадцать дней», «Прожил семь дней и двенадцатьчасов»… И была бы масса таких пескарей, что померли, вовсе не рождаясь на свет.

Торкесса продолжает ерзать, расстегнутая на груди рубашкамедленно сползает, обнажая там дальше ослепительной белизны кожу. Я крепился,терпел, а когда стало невмоготу, бросил раздраженно:

– Убери зеркальце!

Она посмотрела удивленно:

– Какое?

– Которым пускаешь зайчики, – огрызнулся я. – Я могу нетуда руль повернуть.

Она гордо улыбнулась, спустила рубашку еще ниже, обнаживмогучие для такого хрупкого тела груди. Странно, за ночь они как будто сталиеще на треть крупнее. Из редких встречных машин одобрительно свистели, торкессасамодовольно улыбалась, кончики грудей заалели ярче, заострились, глядя впередвызывающе и дразняще.

А минут через двадцать, подумал я мрачно, когда я совсемначну пускать слюни, тут-то и начнется стрельба, попытки столкнуть нас собрыва, бросить в салон гранату, подшибить из противотанкового орудия… Хотянет, двадцать минут – это в прошлом, сейчас все ускорено, а любой женщинытолько коснись – тут же начинает дышать чаще, извиваться, тереться передком,вскрикивать, охать, и все это еще до того как, что значит, темп наш ускорился.Значит, и…

Я резко повернул руль вправо, избегая лобового удара овыметнувшийся навстречу огромный КамАЗ с надписью «Париж – Дакар – Мекка». Насобдало гарью, дымом, на зубах заскрипел сухой горячий песок. В зеркале заднеговида стремительно удалялось массивное желтое тело, похожее на ядовитую осуразмером с космический корабль.

– Начинаем, – сказал я с удовлетворенным вздохом. – Отсердца отлегло…

Кровавый закат медленно тускнеет, бледный диск луныпостепенно наливается ярким нещадным светом. У меня по шкуре пробежали мурашки,седалищный нерв начал подавать сигналы. Торкесса развернула карту, возбужденновзвизгнула:

– Еще поворот… Та-ак… Вот он, смотри!

На темно-синем небе, где проступили первые звезды,прорисовывается пологий холм, а там темнеет массивное здание. Свет не горит, ядаже не смог определить, сколько там этажей, дорога настолько узкая, что едване обдираю бока о каменную кладку. Включил фары, при их ярком свете вокругсразу стало чернильно-темным, двигаюсь с отчаянной решимостью, как летящаягалактика на краю расширяющейся вселенной, с каждым мгновением ожидая вмазатьсяхарей в твердое. Торкесса верещит над ухом и руководит, руководит, а какруководит женщина – понятно, а когда руководит красивая, то ваще.

Два узких снопа света прыгают, будто машину бросает наокеанских волнах. Мотор начал подвывать от негодования. Я переключил сцепление,прем наверх, затем снова по горизонтали, далекий свет фар уперся в массивныерешетчатые ворота. За ними угадывается широкий плоский, как бильярдный стол,двор, а далеко в глубине высится особняк. Два этажа, если не ошибаюсь,достаточно широких, привилегия богатых.

Воздух прохладный, торкесса зябко ежится в моей рубашке. Домпохож на коршуна с распущенными крыльями.

Я в самом деле ощутил себя мышью на голом месте, хотя голымне назовешь: везде высоченный бурьян, дикие кусты, как татаро-монгольская орда,поднимаются на холм, окружают особняк, едва не карабкаются на стены. А кое-гдеи карабкаются: с левой стороны густые плети дикого винограда полностью закрылистену, спрятав даже окно, лезут на крышу, а там, не в силах зацепиться, в зломбессилии размахивают темными космами.