Она уничтожила меня взглядом и воскликнула:

— Как вы смеете? Другой бы на вашем месте от счастья умер,подойти я к нему.

— Именно это сделать и собираюсь, — заверил я. — Искреннехочу умереть, а вы мне мешаете. Очень вас прошу, девушка, ведь есть же здесь идругие столики.

— Вы странный, — заключила она. — Вы хоть понимаете, от чегоотказываетесь?

Я покосился на кулаки ее друга и сообщил:

— Отдаю себе трезвый отчет, потому и отказываюсь.

Она растерялась и залепетала:

— Впервые такого встречаю, другой был бы счастлив…

— Охотно верю, — воскликнул я, — но вынужден придерживатьсяиного мнения. Возможно, вы не в моем вкусе. К тому же, находясь в самом концежизненного пути, практически у финиша, не хотел бы получить травму черепа исиняк под глаз. Хотелось бы уйти из жизни красивым, конечно, насколько этопозволили мне матушка и природа.

Из всей моей речи девица поняла лишь одно: что она не в моемвкусе.

— Что за бред? — взбесилась она. — Зачем же вы так на менясмотрели?

— Как?

Она изобразила. Мне стало плохо. Катастрофа! Неужели я такна нее смотрел? Тогда я болван, права Светлана.

— Что-то не припомню. Когда это было? — холоднопоинтересовался я.

— Когда вы бродили по залу и позже, непосредственно передтем, как я к вам подошла, — торжествуя сообщила девица.

Теперь уже взбесился я:

— Что? На вас? Смотрел? Да на кой вы нужны мне? Особенносейчас. Поверьте, вы оч-чень невовремя.

Я глянул на стоящий на столе бокал, полный яда, и ужеспокойно добавил:

— Может безразлично в зал и глянул в последний раз, можетвзглядом на вас и наткнулся, но не советую это близко к сердцу принимать. Ясмотрю так на всех женщин.

Остроносенькая отшатнулась:

— Вы что, кобель?

Я безучастно пожал плечами:

— Не знаю, вряд ли…

Она разъярилась:

— Тогда вы болван! Жаль, что об этом не знаете!

— Знаю, сегодня мне это уже говорили. Да, я болван. Темболее, отправляйтесь к своему другу, пока он вас не опередил и не подвалил кнашему столику. Кажется для этого он уже достаточно размял кулаки.

Сказав такое, я сам ужаснулся:

— Господи! Кулаки? Неужели ЭТО так невинно называется?Кувалды — да, а кулаки — вряд ли.

Остроносенькая удовлетворенно хмыкнула, я же ее просветил:

— Мне совсем не хотелось бы с ним сражаться, как бы красивывы ни были. Он такой громадный. И неловкий наверняка: еще прольет мой коньяк.Вот это будет трагедия.

Остроносенькая рассмеялась:

— Ах, вот в чем дело! Ну что ж, это легко уладить.

Она вскочила и энергично направилась к своему другу — явздохнул с облегчением и поднял бокал. Пора! Давно пора! Пора на тот свет!Господь заждался!

Набрав побольше воздуха в легкие, я зажмурил глаза и…

И бокал оказался в руках остроносенькой. Она вернулась,резво выхватила из моей руки бокал, лихо опрокинула его в себя и пояснила:

— Для храбрости!

И убежала.

Я остолбенел.

Сначала остолбенел, а потом уронил голову на стол изаплакал.

Возможно, впервые в жизни.

Плакал я долго и горько. Напасти пошли косяком: одна задругой. Фортуна меня просто возненавидела. Позор, пережитый в Париже, жег хужеогня, предательство Светланы леденило душу, отсутствие сына разрывало сердце.За всем этим маячило унижение в образе косой пенсионерки-невесты! И вот оно,новое поражение: я не сумел уйти из жизни. Не справился с таким несложнымделом. Казалось бы, чего проще, налей яду в бокал и выпей, раз так тебеповезло: собственная мать подарила самый легкий способ забвения бед и позора.Так нет же, и здесь я опарафинился. Какая-то дурочка, свиристелка опередиламеня…

Остроносенькая (легка на помине) вернулась и жизнерадостносообщила:

— Дело сделано, он ушел, так что можете быть спокойны: лицовам никто не набьет.

Тут она заметила, наконец, мою печаль и удивилась:

— Что с вами? Мужчина, неужели вы плачете?

От позора и обиды я замычал, а она рассмеялась:

— Нет, правда, вы плачете что ли? Не может быть! Ха-ха! Выплачете? Плачете?

— Да! Да! — взревел я. — Плачу и буду плакать еще и еще, развас так это радует!

— Вовсе не радует, — смутилась она. — А то, что хихикаю, такэто нервное. Честное слово, никогда не видела плачущего мужчину.

— Поживете с мое и не такое увидите, — заверил я.

Она удивилась:

— С ваше? А сколько вам?

— Сорок пять.

Остроносенькая отшатнулась:

— Надо же, никогда бы не подумала! Сорок пять, это полныйзавал! Считай — одна нога в могиле!

И тут же начала меня успокаивать:

— Но не расстраивайтесь, беда, конечно, но… Кстати, давнохочу вам сказать: вы очень красивый мужчина. По таким просто плачет! ПлачетГоливуд!

Я посмотрел на нее, как на врага народа, а она всплеснуларуками и затараторила:

— Когда вы прошли мимо нашего столика, я обмерла и глазамсвоим не поверила. У вас профиль — зашибись! Вам, наверное, надоели такиепризнания. Нас, красивых, и хвалят, и хвалят, и хвалят, и льстят, и льстят, ильстят. Представляю сколько вы наслушались за свои сорок пять, если я, в своидвадцать восемь уже насмотрелась…

— Послушайте, — возмутился я. — Что у вас за рот?

— Рот? А что мой рот?

Она испугалась, извлекла из сумочки зеркальце и начала себяизучать, приговаривая:

— Что у меня за рот? Рот как рот.

— Это вам так кажется, — просветил я ее, — он же у вас незакрывается.

— Ну да, — согласилась она. — Как у любой нормальнойженщины.

И тут же меня упрекнула:

— Уж в свои сорок пять могли бы знать. Повидали, наверное,на своем полувеку.

И она игриво подмигнула. Захотелось ее побить, но ясдержался. Остроносенькая же нахмурилась и спросила:

— Почему вы так нелюбезны?