– Миленький, я этого не вынесу, просто не вынесу, одниизвещения чего стоят, в газетах об убийстве еще не объявили, но, конечно,объявят, а я просто ну никак не могу решить, что мне надеть на дознание –что-то очень приглушенное? Не черное, нет, может быть, лиловое? Но у меня неосталось ни одного купона, а я потеряла адрес того ужасного человека, которыймне их продает – ну, ты знаешь, гараж где-то около Шафтсбери-авеню. Если япоеду на машине, полиция последует за мной, они способны задать самыебестактные вопросы, верно? И что тут можно ответить? Филип, до чего тыневозмутим! Как ты можешь быть таким спокойным? Неужели ты не понимаешь –теперь у нас есть возможность уехать из этого ужасного дома! Свобода! Свобода!Нет, какая я недобрая… бедный, старенький – мы, конечно, ни за что не покинулибы его, пока он был жив. Он просто обожал нас, правда? Хотя эта женщина там,наверху, изо всех сил старалась нас поссорить. Я уверена – если бы мы уехали иоставили его наедине с ней, он лишил бы нас всего. Отвратительное существо! Вконце концов, бедному дусе-дедусе почти уже стукнуло девяносто, никакиесемейные чувства не устояли бы против этой ужасной женщины, которая караулилабы его. По-моему, Филип, нам представляется чудесный случай поставить пьесу«Эдит Томпсон». Убийство создало бы нам рекламу. Билденштейн говорит, он мог быполучить для меня главную роль. Та унылая пьеса в стихах про шахтеров вот-вотдолжна сойти. Роль изумительная, изумительная. Считается, что я должна игратьтолько в комедиях – из-за моего носа, – но, знаешь, из Эдит Томпсон можноизвлечь сколько угодно комедийного. Автор, по-моему, сам этого не сознавал. Нокомедия всегда усиливает зловещий колорит. Я знаю точно, как надо сыграть этуроль: банальная, глупая, притворщица до последней минуты, и вдруг…

Она выбросила вперед руку – сигарета вывалилась из мундштукана полированный письменный стол красного дерева и погасла. Филип бесстрастновзял ее и бросил в мусорную корзину.

– И вдруг, – прошептала Магда Леонидис, глаза еерасширились, лицо окаменело, – страх…

Выражение отчаянного страха сохранялось на ее лице секунддвадцать, потом лицо разгладилось, но тут же сморщилось, и перед нами появилсярастерянный ребенок, готовый расплакаться.

Неожиданно все эмоции исчезли с ее лица, словно стертыегубкой, она повернулась ко мне и спросила деловитым тоном:

– Как вы думаете, так надо играть Эдит Томпсон?

Я ответил, что именно так. Я весьма смутно представлял себе,кто такая Эдит Томпсон, но мне очень хотелось произвести благоприятноевпечатление на мать Софии.

– Очень похоже на Бренду, не правда ли? – осведомиласьМагда. – А знаете, я до этой минуты об этом не думала. Очень интересно. Неуказать ли мне на это сходство инспектору?

Человек за письменным столом едва заметно нахмурился.

– Право, Магда, тебе вообще незачем встречаться синспектором. Я могу ответить на все интересующие его вопросы.

– Незачем? – Голос ее зазвучал пронзительно. – Разумеется, ядолжна с ним встретиться! Миленький, ты совершенно лишен воображения! Ты неощущаешь, насколько важны детали. Он захочет знать точно, как и когда всепроизошло, все мелочи, которые тогда запомнились и не могли не удивить…

– Мама, – София появилась в дверях, – ты не должна пичкатьинспектора выдумками.

– София… голубка…

– Ненаглядная, я знаю, у тебя уже все выстроено и ты готовадать прекрасный спектакль. Но поставила ты его неправильно. Абсолютнонеправильно.

– Глупости. Ты просто не знаешь…

– Знаю. Радость моя, играть надо совсем по-другому.Притушенно, говорить мало, побольше скрывать, быть настороже и оберегать семью.

На лице Магды Леонидис выразилось откровенное, как уребенка, замешательство.

– Голубка, – сказала она, – ты и вправду считаешь…

– Да, считаю. Играть под сурдинку. Вот в чем смысл. – ИСофия, увидев, как на лице матери появляется довольная улыбка, прибавила: – Ятебе приготовила шоколаду. В гостиной.

– Дивно! Умираю от голода…

Она помедлила в дверях.

– Вы не знаете, – сказала она, обращая свои слова то ли комне, то ли к полке за моей головой, – как чудесно иметь дочь.

И с этой репликой под занавес она покинула сцену.

– Один бог ведает, что она наговорит полиции, – сказала миссде Хевиленд.

– Все будет в порядке, – успокоила ее София.

– Она может сказать что угодно.

– Не волнуйся, она сыграет так, как того требует режиссер. Арежиссер – это я.

Она направилась было за нею вслед, но в дверях обернулась:

– Здесь к тебе инспектор Тавернер, отец. Ты не против, еслиЧарльз останется?

Мне почудилось, будто по лицу Филипа Леонидиса скользнулолегкое недоумение. И немудрено. Но привычка соблюдать невозмутимость сослужиламне добрую службу. Он пробормотал: «Да, конечно, конечно» – нескольконеуверенным тоном.

Инспектор Тавернер, солидный, надежный, вошел с тойделовитой стремительностью, которая почему-то действовала на людейуспокаивающе.

«Несколько неприятных минут, – словно говорила его манера, –и мы навсегда уберемся из вашего дома, и больше всех доволен буду я. Поверьте,мы не собираемся околачиваться тут вечно».

Не знаю уж, как ему удалось дать это понять без единогослова, а только придвинув стул к письменному столу, но факт тот, что удалось. Яскромно уселся немного поодаль.

– Я вас слушаю, инспектор, – проговорил Филип.

– Я не нужна, инспектор? – отрывисто произнесла мисс деХевиленд.

– Пока нет, мисс де Хевиленд. Вот если позволите позднее…

– Да, конечно. Я буду наверху.

Она вышла и закрыла за собой дверь.

– Итак, инспектор? – повторил Филип.

– Я знаю, вы человек занятой, я вас долго не задержу. Скажувам только строго конфиденциально, что наши подозрения подтвердились – ваш отецумер не своей смертью, а от чрезмерной дозы физостигмина, чаще известного какэзерин.

Филип наклонил голову, но никаких признаков волнения необнаружил.

– Есть ли у вас какие-нибудь догадки?

– Какие же могут быть у меня догадки? На мой взгляд, отецпринял яд по ошибке.

– Вы действительно так думаете, мистер Леонидис?

– Да, по-моему, это вполне допустимое объяснение. Ему, незабывайте, было уже под девяносто, и видел он неважно.