— Лба не дадут перекрестить, собаки! — бормотал онна ходу.

Самовар, стоявший на столе возле простенка, бурлил,клокотал, зеркальце, висевшее над столом, подернулось налетом белого пара.Отпотели окна и олеография, прибитая под зеркалом, — великан в желтомкафтане и красных сафьяновых сапогах, с российским стягом в руках, из-закоторого глядел башнями и глазами московский кремль. Фотографические карточки врамках из раковин окружали эту картину. На самом почетном месте висел портретзнаменитого иерея в муаровой рясе, с реденькой бородкой, с припухшими щеками ималенькими пронзительными глазками. И, взглянув на него, Тихон Ильич истовоперекрестился на икону в углу. Потом снял с самовара закопченный чайник, налилстакан чаю, крепко пахнущего распаренным веником.

"Лба не дадут перекрестить, — думал он,страдальчески морщась. — Зарезали, будь они прокляты!"

Казалось, что нужно что-то вспомнить, сообразить или простолечь и выспаться как следует. Хотелось тепла, покоя, ясности, твердости мысли.Он встал, подошел к горке, задребезжавшей стеклами и посудой, взял с полкибутылку рябиновки, кубастенький стаканчик, на котором было написано: "Егоже и монаси приемлют"…

— Ай не надо? — сказал он вслух.

И налил и выпил, еще налил и еще выпил. И, закусывая толстымкренделем, сел за стол.

Он жадно хлебал с блюдечка горячий чай, сосал, держа наязыке, кусочек сахару. Он рассеянно и подозрительно покосился, хлебая чай, напростенок, на мужика в желтом кафтане, на карточки в рамках из раковин и дажена иерея в муаровой рясе.

"Не до леригии нам, свиньям!" — подумал он и,как бы оправдываясь перед кем-то, грубо прибавил: — Поживи-ка у деревни,похлебай-ка кислых щей!

Косясь на иерея, он чувствовал, что все сомнительно… даже,кажется, и обычное благоговение его к этому иерею… сомнительно и не продумано.Если подумать хорошенько… Но тут он поспешил перевести взгляд на московскийкремль.

— Страм сказать! — пробормотал он. — В Москвесроду не бывал!

Да, не бывал. А почему? Кабаны не велят! То торгашество непускало, то постоялый двор, то кабак. Теперь вот жеребец, кабаны. Да что —Москва! В березовый лесишко, что за шоссе, и то десять лет напраснопрособирался. Все надеялся как-нибудь урвать свободный вечерок, захватить ссобой ковер, самовар, посидеть на траве, в прохладе, в зелени, — да так ине урвал… Как вода меж пальцев, скользят дни, опомниться не успел — пятьдесятстукнуло, вот-вот и конец всему, а давно ли, кажись, без порток бегал? Прямовчера!

Неподвижно смотрели лица из рамок-раковинок. Вот, на полу(но среди густой ржи) лежат двое — сам Тихон Ильич и молодой купец Ростовцев —и держат в руках стаканы, ровно до половины налитые темным пивом… Какая дружбазавязалась было между Ростовцевым и Тихоном Ильичом! Как запомнился тот серыймасленичный день, когда снимались! Но в каком году это было? Куда исчезРостовцев? Теперь нет даже уверенности, жив он или нет… А вот стоят,вытянувшись во фронт и окаменев, три мещанина, гладко причесанные на прямойряд, в вышитых косоворотках, в длинных сюртуках, в расчищенных сапогах, —Бучнев, Выставкин и Богомолов. Выставкин, тот, что посредине, держит передгрудью хлеб-соль на деревянной тарелке, прикрытой полотенцем, расшитымпетухами, Бучнев и Богомолов — по иконе. Эти снимались в пыльный, ветреныйдень, когда освящали элеватор, — когда приезжали архиерей и губернатор,когда Тихон Ильич так горд был тем, что попал в число публики, приветствовавшейначальство. Но что осталось в памяти от этого дня? Только то, что часов пять ждаливозле элеватора, что тучей летела белая пыль по ветру, что губернатор, длинныйи чистый покойник в белых штанах с золотыми лампасами, в шитом золотом мундиреи треуголке, шел к депутации необыкновенно медленно… что было очень страшно,когда он заговорил, принимая хлеб-соль, что всех поразили необыкновеннойхудобой и белизной его руки, их кожа, тончайшая и блестящая, как снятая со змеишкурка, блестящие, размытые перстни и кольца на сухих тонких пальпах спрозрачными длинными ногтями… Теперь губернатора этого уже нет в живых, нет вживых и Выставкина… А через пять, десять лет также будут говорить и про ТихонаИльича:

— Покойный Тихон Ильич…

В горнице стало теплей и уютней от нагревшейся печки,зеркальце прояснилось, но за окнами ничего не было видно, стекла белели матовымпаром, — значит, на дворе свежело. Все слышнее доносился нудный стонголодных кабанов, — и вдруг этот стон превратился в дружный и мощный рев:верно, кабаны заслышали голоса кухарки и Оськи, тащивших к ним тяжелую лоханкус месивом. И, не кончив дум о смерти, Тихон Ильич кинул папиросу вполоскательницу, надернул поддевку и поспешил на варок. Широко и глубоко шагаяпо хлюпающему навозу, он сам отворил закуту — и долго не сводил жадных итоскливых глаз с кабанов, кинувшихся к корыту, в которое с паром вывалилимесиво.

Думу о смерти перебивала другая: покойный-то покойный, аэтого покойного, может быть, в пример будут ставить. Кто он был? Сирота, нищий,в детстве не жравший по два дня куска хлеба… А теперь?

— Твою биографию жизни описать следует, —насмешливо сказал однажды Кузьма.

А насмехаться-то, пожалуй, и не над чем. Значит, была башкана плечах, если из нищего, едва умевшего читать мальчишки вышел не Тишка, аТихон Ильич…

Но вдруг кухарка, тоже пристально глядевшая на кабанов,теснивших друг друга и залезавших в корыто передними ножками, икнула и сказала:

— Ох, господи! Кабы у нас какой беды нынче не было!Вижу нынче во сне — нагнали к нам будто бы скотины на двор, нагнали овец,коров, свиней всяких… Да все черных, все черных!

И опять засосало сердце. Да, вот скотина эта самая! От однойскотины удавиться можно. Трех часов не прошло, — опять берись за ключи,опять таскай корм всему двору. В общем деннике — три дойных коровы, в отдельных— красная телушка, бык Бисмарк: им теперь подавай сена. Лошадям, овцам в обедполагается хоботье, а жеребцу — и сам черт не придумает что! Жеребец просунул;морду в решетчатый верх двери, поднял верхнюю губу, обнажил розовые десны ибелые зубы, исказил ноздри… И Тихон Ильич, с неожиданным для самого себя бешенством,вдруг гаркнул на него:

— Балуй, анафема, разрази тебя громом!

Опять он промочил ноги, прозяб — шла крупа — и опять выпилрябиновки. Ел картошки с подсолнечным маслом и солеными огурцами, щи с грибнойподливкой, пшенную кашу… Лицо раскраснелось, голова отяжелела.

Не раздеваясь, — только стащив нога об ногу грязныесапоги, — он лег на постель. Но тревожило то, что придется вот-вот опятьвставать: лошадям, коровам и овцам надо к вечеру задать овсяной соломы, жеребцу— тоже… или нет; лучше перебить ее с сеном, а потом полить и посолитьхорошенько… Только ведь непременно проспишь, если дашь себе волю. И Тихон Ильичпотянулся к комоду, взял будильник и стал заводить его. И будильник ожил,застучал и в горнице стало как будто покойнее под его бегущий мерный стук.Мысли спутались… -