Я не ответил. Отец вздохнул.

— Папа, ты не понимаешь…

— Разумеется. Ни тебя, ни Фермина, ни…

— Папа, насколько мы знаем Фермина, это совершенноневозможно.

— А знаем ли мы его? Получается, что даже его настоящееимя нам неизвестно.

— Ты ошибаешься на его счет.

— Нет, Даниель. Это ты ошибаешься, и во многом! Ктопозволял тебе вмешиваться в жизнь других людей?!

— Я имею право говорить с кем хочу.

— Наверняка ты считаешь, что имеешь право не думать опоследствиях.

— Ты хочешь сказать, что я виноват в смерти этойженщины?

— У этой женщины, как ты ее называешь, были имя ифамилия, и ты ее знал.

— Об этом мне напоминать не нужно, — сказал я сослезами на глазах.

Отец смотрел на меня, грустно качая головой.

— Боже мой, подумать страшно, как там бедныйИсаак! — пробормотал он, обращаясь сам к себе.

— Я не виноват в ее смерти! — еле слышнопроговорил я, надеясь, что, если буду повторять это достаточно часто, сам в этоповерю.

Отец ушел в подсобку, сказав:

— Ты сам должен понимать, Даниель, за что ты в ответе,а за что нет! Иногда я уже не знаю, кто ты таков.

Я схватил плащ и выскочил на улицу, под дождь, туда, гденикто меня не знал и никто не мог заглянуть мне в душу.

Под ледяным ливнем я шел, сам не зная куда. Перед моимиопущенными глазами стоял образ бездыханной Нурии Монфорт на холодном мраморномстоле, с телом, исколотым ножом. Город растворялся в дожде, на перекресткеулицы Фонтанелла я даже не посмотрел на светофор. Почувствовав тугой ударвоздуха, я развернулся и увидел стену из металла и света, которая неслась наменя с огромной скоростью. В последний момент какой-то прохожий рванул меняназад и буквально вытащил из-под автобуса. Перед глазами у меня, едва ли не всантиметре от моего лица, пронесся сверкающий бок чудовища; верная смерть,разминувшаяся со мной на долю секунды. Когда я осознал, что произошло, прохожий,который спас мне жизнь, уже удалялся по переходу: серый силуэт в плаще. Я немог ни двигаться, ни даже дышать, а мой спаситель остановился на другой сторонеулицы и смотрел на меня сквозь пелену дождя. Это был все тот же третийполицейский, Паласиос. Поток машин скрыл его от меня, а когда дорогаочистилась, агент Паласиос уже исчез.

Не в силах больше ждать, я пришел к дому Беа. Мне необходимобыло вспомнить то хорошее, что было в моей жизни, то, что исходило от нее.Бегом преодолев все пролеты лестницы и задохнувшись, я остановился перед дверьюАгиларов. Трижды сильно ударив дверным молотком, я собрался с духом, откинулволосы со лба и вдруг осознал, что промок до костей. Но дело сделано. Еслиоткроет сеньор Агилар с намерением переломать мне ноги или раскваситьфизиономию — что ж, чем раньше, тем лучше. Я ударил еще раз и наконец услышалза дверью шаги. Кто-то подозрительно глянул на меня через глазок.

— Кто там?

Это был голос Сесилии, одной из горничных Агиларов.

— Даниель Семпере, Сесилия.

Глазок закрылся, и послышался звук открывающихся замков изасовов на входной двери, которая, наконец, распахнулась, и на пороге возниклаСесилия, в чепчике и форменном платье, с подсвечником в руках. Судя по еенапуганному виду, я выглядел так, что краше в гроб кладут.

— Добрый вечер, Сесилия. Беа дома?

Она непонимающе на меня уставилась, потому что, согласноправилам, принятым в этом доме, мой приход ассоциировался у нее исключительно сТомасом, старым другом и школьным товарищем, да и то это давно уже сталонечастым событием.

— Сеньориты Беатрис нет…

— Она вышла?

Сесилия, воплощение ужаса, навеки пришитое к фартуку,кивнула.

— Ты знаешь, когда она вернется?

Горничная пожала плечами.

— Часа два назад она с господами ушла к врачу.

— К врачу? Она больна?

— Не знаю, сеньор.

— К какому врачу?

— Я не знаю, сеньор.

Я решил не мучить более служанку, ведь отсутствие родителейБеа открывало для меня другие пути.

— А Томас, он дома?

— Да, сеньор. Проходите, я ему доложу.

Я прошел в прихожую и стал ждать. Раньше я бы сразунаправился в комнату друга, но так давно уже не был в этом доме, что вдругпочувствовал себя совсем чужим. Сесилия ушла по коридору в ауре света, оставивменя в темноте. Мне послышался далекий голос Томаса, затем приближающиеся шаги.Извинение за непредвиденный визит уже вертелось на губах, но в прихожей вновьпоявилась служанка. Взгляд Сесилии был расстроенным, и моя фальшивая улыбкаувяла.

— Сеньор Томас говорит, что очень занят и не можетпринять вас.

— Ты сказала, что это я? Даниель Семпере?

— Да, сеньор. Он передал, чтобы вы уходили.

Внутри у меня все похолодело так, что перехватило дыхание.

— Сожалею, сеньор, — сказала Сесилия.

Я кивнул, не зная, что говорить. Этот дом тоже был для меняпочти родным. Служанка открыла дверь:

— Хотите, я дам вам зонтик?

— Нет, Сесилия, спасибо.

— Мне жаль, сеньор Даниель, — повторила служанка.

Я слабо улыбнулся:

— Ничего, Сесилия.

Дверь захлопнулась. Оставшись в темноте, я постоял несколькосекунд и бросился вниз по лестнице. Безжалостный ливень все усиливался. Дойдядо угла улицы, я все же обернулся на миг и нашел глазами окна Агиларов. Мойбывший друг Томас стоял у окна своей комнаты, не двигаясь, и смотрел на меня. Япомахал ему рукой, он не ответил и тут же отошел от окна. Минут пять я ждал,вдруг он появится снова, но безрезультатно. От дождя у меня заслезились глаза.Так, в слезах, я и ушел прочь.

По дороге назад, в книжную лавку, я перешел дорогу возлекинотеатра «Капитоль», где двое художников, съежившись на козлах, удрученнонаблюдали, как еще не законченная афиша на глазах расплывалась в потоках дождя.Очередной полицейский живым воплощением стойкости застыл на своем постунапротив лавки. Проходя мимо часовой мастерской дона Федерико Флавиа, язаметил, что часовщик вышел на порог посмотреть на ливень. На лице донаФедерико все еще виднелись ссадины — следы пребывания в полицейском участке. Онбыл одет в безупречный костюм серой шерсти и в руке держал сигарету, которую,однако, даже не потрудился зажечь. Я махнул ему рукой, и он улыбнулся мне вответ:

— Что ты имеешь против зонтов, Даниель?

— Разве есть что-нибудь прекраснее дождя, дон Федерико?