– Ты что подумала?! – тихоньковзвизгнула Катюшка и зажала рот рукой, пытаясь заглушить хохот. – О нет,Фрицци жив и здоров. Однако все, все, все, с ним покончено навеки, и умоляютебя: не напоминай мне больше об этих безумствах жизни моей!

– Не напоминать? – после некоторогомолчания спросила Алена, испытующе вглядываясь в насупленное личико подруги.

– Н-нет! – затрясла головой Катюшкастоль решительно, что все ее букольки да кудельки пришли в буйное шевеление.

– Hикогда?

– Ни-ни! – Локоны снова пустились впляс.

Алена подождала, пока они уймутся, а потомсмиренно опустила ресницы:

– Изволь. Все сделаю по-твоему. Только…только прежде скажи: кто он?

Катюшка хлопнула было ресницами, но тотчасмгновенная растерянность схлынула с ее лица, и оно приняло заносчивоевыражение:

– Кто – он? Он – кто?

– Ну-ну, Катюшка, – тихонькоусмехнулась Алена. – Кто он? Кто тебя от Фрица сманил?

Голубые Катюшкины глаза от изумления сделалисьв два раза больше:

– Да ты что? Да ты о чем? Да разве я самане властна над своей судьбою? Да я!..

Возмущение ее было столь пылким и искренним,что любой другой человек уже устыдился бы своих подозрений. Любой другой –только не Алена. Поэтому она лишь прижмурилась, выжидая, пока Катюшка прекратитсвое пыхтение.

И дождалась-таки: поправив вздыбившуюся прическуи покосившееся декольте, Катюшка заносчиво вздернула носик:

– Да ну его к бесам, скажу я тебе, этогонемчина! Чуть отъехали от Москвы – и словно подменили мужика. Русскую речь унего из башки будто бы вышибло в одночасье. Начал трещать только по-немецки:Катюшхен, мол, изволь отвыкать от барбарских слов и начинай учиться языкувеликих германцев! И зарядил: рука – это так-то, голова – так-то, ньога – ещекак-то там. Что за, думаю, к чертям собачьим, ньога?! Вавилонскую башню с нимстроить: язык сломаешь! Нихт, говорю, натюрлих: не желаю глупостями заниматься!Надулся. Всю дорогу молчал, как рыба, только я не поняла, по-русски молчал илипо-немецки. А как добрались до постоялого двора… тут он велел мне в отдельнойпостели спать! Наденьте, говорит, Катерин Ифанофич, ночной платье и чепец, какпринято в добропорядочный немецкий семья, а я буду спать в свой рубаха и свойночной колпак!

Катюшка возмущенно перевела дух.

– Ты что, говорю, Фрицци, белены объелся?Мне платья за день во как надоедают, чтоб я еще и ночью в них путалась. Может,еще шнурованье затянуть? Скидавай, говорю, и ты свою рубаху, а колпак чучелуогородному подари – и марш-марш ко мне, берем-сдаем еще какую-нито крепость алицелый город!.. И ты представляешь, что он мне сказал?!

Я, говорит, Катерин Ифанофич, желайт уважайт вваше лицо свою будущую супругу, а потому не прикоснусь к вам более до самойсвадьба! И тут я поняла, что надо спасаться…

– Катюшка! – шепотом вскрикнулаАлена. – Да чем же это плохо: стать женой Фрица?

– А чем хорошо? – хладнокровноповела плечом ее подруга. – Ты же меня знаешь: по мне, или полон двор, иликорень вон! А Фрицци положит мне на тарелочку половинку куриного крылышка дачетвертушку огурчика – вот и весь обед. Опять пилить начал, что по утрам кашуне ем. А каша та не на молоке – на воде сварена! И как представила я себе, чтоэтак всю жизнь: водяная кашка по утрам, огрызок курочки в обед, да еще и спатьодемшись… – Она сделала страшные глаза: – У него даже этот самыйуменьшился, как бы усох от скупости! Нет, это не по мне! Решила – и сделала: вту же ночь я сбежала от Фрица. Слава богу, сыскался добрый человек…

– Ага! – значительно сказала Алена,поднимая палец.

– И ничего не «ага», – принялабезразличный вид Катюшка. – Мы с господином Самойловым давние знакомые, онтолько все дивился, как это нас прежде судьба не свела!

– Cудьба?.. – хихикнулаАлена. – Ну что, Катюшка? Вчера полюбила другого, да?

Катюшка, поджав губы, очень холодно на неепоглядела, потом не выдержала и засмеялась:

– Ну, не вчера, положим, а позавчера…

Алена смотрела на подругу с восхищением.Право, только в общении с этой очаровательной ветреницей она могла так быстровернуться к жизни! Катюшка обладала непостижимым умением вовлекать людей ворбиту своих переживаний и до того заморочить им головы, что собственныестрадания казались чем-то нестоящим.

Так случилось и с Аленою. Страхи минувших днейпоблекли, и хоть вертится на языке заветное имя, спросить о нем все недосуг заКатюшкиными перепутанными делами.

– Господи, Катюшка! – ахнулаона. – Да ты что же, от Фрица сбежала в чем была?!

Катюшка медленно покачала головой.

– Ты, Алена, верно, вовсе спятила отЛенькина варева, – проговорила она с осуждением. – Ну на что моинаряды Фрицу?! Да ведь он их продаст, а талеры прикарманит или в какую-нибудьэту их банку положит! Нет, не для того я столько мук приняла, чтоб ему так, заздорово живешь, все подарить! Был бы с нами Митрий, все бы сразу сладилось, ноФриц от него на выезде из Москвы избавился. Ну и что? Эко диво, думаю, разве несмогу я сама с конями да возком управиться? Пошла в конюшню – тут и встретилаHикитушку. Oн из Петербурга возвращался, да, на беду, конь его обезножел, а ниодного свободного на постоялом дворе не оказалось. Ну, он и согласился мнеподсобить, а заодно самому в Москву добраться.

– Погоди! – умоляюще воздела рукиАлена. – А Никитушка – это кто ж таков?

И опять наградою ей был раздосадованныйКатюшкин взгляд:

– Как – кто? Да господин же Самойлов!Нет, Алена, у тебя определенно что-то с головой сделалось! Хотя, с другойстороны, спасибо, все-таки жива осталась, не то что этот страдалец…

В ту же минуту Катюшка прихлопнула рот ладоньюи испуганно воззрилась на Алену, однако было уже поздно.

– Страдалец? – медленно повторилата. – Какой… страдалец?

– Господи, Алена, ну чего ты такпобледнела? – виновато, со слезами в голосе, забормотала Катюшка. – Итак уж краше в гроб кладут. Даже пока ты была в беспамятстве, так рвало тебя,что страшно смотреть было… Погоди-ка, давай лучше кликнем Маланью – пускай счайком поторопится. А тебе бы еще молочка. Попьешь, отдохнешь – потом ипобеседуем.

Она сунулась к двери, но Алена успела пойматьподругу за руку. Губы снова отказались ей служить, однако Катюшка без трудапрочла в отчаянный вопрос и хмуро, неохотно молвила: